«Куда крестьянину податься?» Специфика жизни советского крестьянства 30-х годов ХХ века

Такие доносы на самого себя не были редкостью в СССР в начале 30-х годов ХХ века. Доведенные до отчаяния люди пытались любой ценой спастись от террора власти. Кстати, вы можете себе представить, чтобы крестьянин при царе написал:


– «Раскулачивание в Пензенской области». Автор – Елисеева Наталья, студентка ПГПУ им. В. Г. Белинского.


История советского государства и права. Как известно, В. И. Ленин еще в 1917 году написал про гигантскую мелкобуржуазную волну, затопившую сознательный пролетариат своими мелкобуржуазными взглядами на политику и подавившую его и численно, и духовно. Но и после победы в Гражданской войне эта ведь волна назад в деревню не ушла? То есть, конечно, отчасти и ушла, но огромное количество вчерашних крестьян осело в городах, куда они принесли свою патриархальную психологию и патерналистские взгляды на жизнь.

И вот тут возникло первое противоречие советской действительности.

Движущей революционной силой в СССР объявлялся пролетариат в союзе с беднейшим крестьянством. Но политика партии была направлена на… ликвидацию бедности крестьянства, иначе с чего бы ему поддерживать власть, которая ему ничего бы не дала? И получалось, что крестьян, да к тому же еще и богатеющих понемногу, в стране наблюдался явный излишек, а вот «передового пролетариата» явно не хватало.

Поэтому, экспроприируя имущество и ссылая куда подальше кулаков, власть для начала удалила из российской деревни свыше миллиона человек.

Но еще больше к бегству в город побудила крестьян коллективизация. Причем даже введение в 1933 году паспортной системы отнюдь не стало преградой для оттока сельских жителей в город. Более того, власти смотрели на это сквозь пальцы, а временами даже активно этот отток поощряли.

Крестьяне, и особенно молодежь, активно уезжали на стройки коммунизма, поступали учиться «на токаря», «слесаря», «механика», причем часто по направлениям колхозов, вот только назад они все равно не возвращались. То есть шел очень серьезный процесс перемен, совершавшихся буквально на глазах и ломавших вековые устои восприятия окружающего крестьян мира.

Как жить?

И перед крестьянами вставал очень серьезный, можно сказать, жизненно важный вопрос – а как же это им жить в новых условиях дальше?

Начнем с того, что большинство крестьян, вообще, все устраивало, и они не хотели никаких таких колхозов. Но колхозы тем не менее превратились в реальность, и тогда у крестьян возникли свои соображения относительно новой колхозной жизни. Так, например, многие крестьяне хотели бы иметь коров. Более того, они считали, что государству следует наделить коровой каждый двор, где коровы нет.

Хотели возвращения обобществленных лошадей, а также чтобы им позволили обрабатывать свои личные наделы (для них государство придумало забавный эвфемизм: «приусадебные участки») так, как это им желательно, и вдобавок произведенную на них продукцию налогом бы не облагали.

Ожидали, чтобы колхоз и непосредственным образом государство помогали им в неурожайные годы. Ну и, по их мнению, после уборки урожая следовало их нужды сначала удовлетворить, а уж затем вести хлебозаготовки. Обо всем этом крестьяне-колхозники писали… наверх, а уж между собой все эти вопросы они обсуждали постоянно, о чем, кстати, с завидной регулярностью органы НКВД информировались через донесения соответствующих товарищей.

Ну, а в реальной жизни крестьяне быстро смекнули, что они могут ругать колхозы в разговоре с такими же, как они, «товарищами по несчастью», но в присутствии начальства следовало говорить, что колхоз принес им все мыслимые и немыслимые блага. Так что, с одной стороны, в уши власти лился сладкий елей, а с другой – речь шла о постоянно генерируемых антисоветских высказываниях и поношении родной рабоче-крестьянской власти.

Естественно, что крестьяне также очень быстро поняли, что тут теперь надо стараться пробиваться наверх. И тогда даже при Советах можно будет жить, в общем-то, сносно, а то даже и совсем хорошо. На этом пути они быстро обнаружили сразу три пути активного приспособления к действительности: занять руководящую должность в колхозе, сделаться механизатором, который большую часть года работал на местной МТС, или же стать… стахановцем.

Первый путь обычно выбирали люди зрелые, «повидавшие жизнь» и часто люто ненавидевшие советскую власть в душе: феномен, очень точно отраженный Михаилом Шолоховым в его романе «Поднятая целина» в образе Якова Лукича Островнова. Ведь он стал, по сути дела, правой рукой председателя Давыдова. А, между прочим, сколько не в романе, а в реальной жизни было таких вот Островновых по всей стране? Даже и не сосчитать!

Второй путь выбирали в основном молодые мужчины, но власть делала все, от нее зависящее, чтобы привлечь в ряды механизаторов еще и женщин, ведь они уступчивее.

Третий путь был доступен любому колхознику, который не занимал в колхозе руководящего положения. На практике этой возможностью пользовалась, опять же, молодежь и, что интересно – женщины. Самые обычные полевые работницы, а также доярки и скотницы, зачастую обгонявшие по уровню выработки мужчин, которые, в свою очередь, многих из них за это преследовали.

Председатель колхоза обычно пользовался весьма серьезными возможностями по улучшению своего материального положения. Во-первых, ему и платили лучше, чем прочим колхозникам, причем еще до установления председателям государством ежемесячного денежного оклада в начале 40-х годов. Во-вторых, у председателя было множество привилегий, начиная с контроля над колхозным имуществом и вплоть до распоряжения денежными доходами всего колхоза.

Но должность эта – и крестьяне это видели и знали, была рисковая. Председатель мог быть арестован, если его колхоз срывал, например, план заготовок зерна или мяса. И потом, должность председателя колхоза не позволяла ему подниматься вверх по административной лестнице, была своеобразным тупиком. Все знали, что у председателя колхоза или сельсовета шансы занять какой-либо значимый административный пост в районе очень малы, а ответственность на нем лежит очень большая. И к чему это вешать себе на шею такой вот груз?

Те молодые колхозники, что становились механизаторами (трактористами и комбайнерами), являлись на селе привилегированной группой. За шесть месяцев работы на МТС в период страды им платили намного больше, чем рядовым колхозникам, а уж про их мобильность и возможности продвижения выше – и говорить нечего. Про ударников-механизаторов писали газеты, их награждали орденами, приглашали в Москву. В них видели сельский пролетариат, поэтому всячески поддерживали.

Но в колхозной жизни они стояли на отшибе, так как имели больше шансов уехать в город и встать в ряды городских рабочих. А родители их в этом поддерживали, так как считали, что уехать из деревни – это самое лучшее, что могли бы сделать их дети, в особенности сыновья.

В деревне 30-х годов существовала и еще одна серьезная проблема, связанная с антагонизмом между бывшими бедняками, ставшими уже не совсем бедняками, и бывшими кулаками (или же родственниками кулаков), которые все свое кулацкое достояние растеряли. Когда некоторые семьи заклеймили, как кулацкие, из-за раскулачивания какого-нибудь родственника, а бедняки, напротив, помогали коллективизаторам, да еще и завладевали при этом их собственностью, конфликт между этими и теми становился очень ожесточенным.

И к тому были ведь еще и исторические предпосылки. Вопреки утверждениям славянофилов, ни хозяйственная раздробленность, ни междоусобная вражда не были для российской деревни чем-то экстраординарным. Еще в годы столыпинской реформы стало традицией ненавидеть хуторян. Ну а уж Гражданская война и подавно до предела обострила существовавший между зажиточными крестьянами и беднотой антагонизм.

Доносы

Поэтому и в новых условиях не стало чем-то новым, что крестьяне свои раздоры стали выносить за пределы деревни, жаловаться местным властям, писать ходатайства и… доносы.

Именно в 30-е годы поток доносов из села в СССР принял прямо-таки беспрецедентные размеры. И это объяснялось не только ростом уровня грамотности, но и поощрением со стороны властей индивидуальных ходатайств, жалоб и тех же доносов, поскольку в этом видели рост сознательности советского крестьянства. Советское руководство 30-х годов считало их очень важным каналом поступления информации снизу, который компенсировал недостаточное присутствие государственного закона и права в сельской местности. Тут проявлялась чрезвычайная отзывчивость верхов. Письма крестьян читались, публиковались в газете «Правда», ну а из доносов со стороны крестьян и «сельских активистов» формировались пухлые тома энкавэдэшной документации.

В России существовала вековая традиция «бить челом» начальству и «жалобить», как коллективно, так и индивидуально, в письмах к властям. Но практика 30-х годов имела в данном случае ряд отличий. Теперь жалобы чаще стали индивидуальными, а не коллективными. Раньше жаловалась община. Теперь же советская власть легко могла заподозрить заговор или даже покарать село за… организацию массового антисоветского протеста. Одному колхознику писать поэтому было сподручнее: что жалобу, что донос.

Интересно, что доносы на должностных лиц, и в первую очередь на председателей колхозов, стали своего рода способом борьбы с советской властью. Мол, старого председателя, что меня притеснял, сменят на нового, да пока еще он в курс дела войдет… А как войдет, и тоже начнем масло жать, мы и на него напишем. Будет чехарда, а нам, колхозникам, вольная воля. Причем, хотя в 20-е годы советская власть осведомительство и доносительство поощрять считала неудобным, видя в этом отголоски «старого режима», она тем не менее создала институт «сельских корреспондентов» (селькоров), которые писали в советские газеты заметки с разоблачениями преступной деятельности местных кулаков, священников и морально разложившихся советских чиновников. Часто ими тогда были учителя и просто грамотные люди.

В 30-е годы крестьяне заметили, что такие вот «письма из села» подчас играют важную роль в устранении неугодных и… продолжили традиции прежних селькоров, только теперь уже письма свои они не подписывали и направляли прямёхонько в НКВД. Крестьяне также быстро усвоили, какие обвинения вызывают особенно сильную реакцию властей. Так, очень популярным обвинением была «связь с кулаками». Для деревень, где масса населения была родственниками, обвинить кого-то в том, что он родственник раскулаченного такого-то и «пущал пропаганды», было легче легкого.

Затем популярной темой стало вредительство и «связь с врагами народа». Сообщалось, «сев проведен вредительски» (а там – поди проверь, на какую глубину посажены семена!), что «коровник построен вредительски», ну и так далее. Некоторые крестьяне, пограмотнее, использовали даже клише «троцкистская контрреволюционная деятельность». Но главные обвинения были более конкретны и, как правило, касались расхищения колхозных фондов.

Провоцируемые этими письмами расследования очень часто заканчивались арестами и смещением должностных лиц колхозов и сельских руководителей низшего звена со своих постов, что было крестьянам только на руку, так как сильно вредило административной стабильности и не позволяло создавать на селе кадры опытных, квалифицированных руководителей. А доносчикам-крестьянам подобная практика приносила только выгоду. Хотя свой риск был и здесь: случалось, что в ходе проведенного расследования доносчик выявлялся, и именно его, а не выбранную им жертву, постигала заслуженная кара. Но шансы все равно были…

То есть в условиях 30-х годов донос из сельской глубинки стал не чем иным, как средством манипулирования государством крестьянами. То есть это был механизм, при помощи которого крестьяне научились с помощью государства защищать себя… от власти, скрывая ненависть к нему под маской усердия и всемерно демонстрируя ему свою лояльность.

Между тем, если судить по донесениям органов внутренних дел, крестьяне 30-х годов к тому же Сталину питали сильнейшую антипатию, лично на него возлагали вину и за коллективизацию, и за голод начала 30-х, а все его последующие действия, сделанные вроде бы в их же интересах, неизменно встречали с глубоким подозрением и постоянно искали в них подвох. Эта же враждебность переносилась, пусть и в меньшей степени, на всех других политических руководителей, включая «мужика» Калинина.

Когда в 1934 году было совершено убийство Кирова, якобы самого популярного из советских руководителей, его горько оплакивали лишь крестьяне из «потемкинских деревень», а вот их реальные двойники, судя по донесениям, выражали самое искреннее удовлетворение, что хоть кого-то из коммунистических лидеров наконец-то шлепнули, и сожалели только лишь о том, что это был не сам Сталин.

Вот такая была специфика взаимоотношений крестьян и государства в СССР в 30-е годы ХХ века…

P. S.

Кстати, Дмитрий Быков, заявление которого было приведено в начале статьи, взятое из реферата Елисеевой Натальи, до «стройки коммунизма» так и не доехал, а бежал прямо с поезда, о чем начальником эшелона и старшим вагона был составлен соответствующий акт, в котором говорилось: