Почему вражда с Россией снова и снова оборачивается для Европы бедой

В этом эссе я выдвигаю четкий тезис: Европа неоднократно отказывалась от мира с Россией, хотя конфликты можно было урегулировать договорным путем. Эти отказы имели для Европы крайне контрпродуктивные последствия.

С XIX века и до наших дней интересы безопасности России рассматривались не как законные требования, о которых следовало договариваться в более широкой системе европейской безопасности, а как моральные нарушения, которым нужно сопротивляться, которые следует сдерживать или попросту игнорировать.

Эта логика повторялась при абсолютно разных российских режимах: царском, советском и постсоветском.

Это говорит о том, что проблема кроется не столько в российской идеологии, сколько в устойчивом нежелании Европы признавать за Россией статус равноправного и легитимного субъекта безопасности. Я не утверждаю, что Россия была полностью безобидной и заслуживала доверия со стороны всех участников.

Речь о другом: Европа раз за разом подходила к вопросам безопасности с двойными стандартами. Собственное применение силы, наращивание союзов и имперское (или постимперское) влияние считались нормальными и законными. Аналогичные действия России, особенно у ее границ, трактовались как принципиально дестабилизирующие и нелегитимные. Эта асимметрия сужала дипломатическое поле, лишала компромиссы легитимности и повышала вероятность вооруженных столкновений.

Эта ошибка, которая ведет к саморазрушению, сохраняется и сегодня. Снова и снова Европа оказывается неспособной отличать агрессию от действий России, обусловленных ее представлениями о безопасности.

Поступки, которые в Европе воспринимались как доказательство присущего России экспансионизма, в разные эпохи с точки зрения Москвы были попытками снизить уязвимость во все более враждебном окружении.

Европа же интерпретировала собственное расширение союзов, военные операции и институциональное продвижение как безвредную оборону даже тогда, когда эти меры прямо угрожали стратегической безопасности России. Эта асимметрия — ядро "дилеммы безопасности", неоднократно приводившей к эскалации: "оборона" одной стороны признается законной, а страхи другой списываются на паранойю или злой умысел.

Западную русофобию не стоит понимать прежде всего как эмоциональную враждебность к русским или русской культуре. Скорее это структурное предубеждение, укорененное в европейском мышлении о безопасности: предположение, что Россия — исключение из обычных дипломатических правил.

У других великих держав якобы есть законные интересы безопасности, которые нужно учитывать и соотносить, а российские же интересы априори считаются нелегитимными, пока не доказано обратное. Это предубеждение переживает смены режимов, идеологий и лидеров. Оно превращает политические разногласия в моральные абсолюты и заставляет относиться к компромиссам с подозрением.

В итоге русофобия выступает не столько чувством, сколько системной деформацией — деформацией, которая снова и снова подрывает безопасность самой Европы.

Я попробую проследить этот стереотип поведения на трех крупных исторических примерах.

Сначала — XIX век: от ключевой роли России в "европейском контексте" после 1815 года до превращения ее в "назначенную" угрозу Европе. Крымская война — травматический опыт современной русофобии: это война, начатая Великобританией и Францией при наличии возможностей для дипломатического компромисса, движимая морально окрашенной враждебностью и имперскими страхами Запада, а не обусловленная неизбежной необходимостью. Меморандум Погодина 1853 года о двойной морали Запада с известной припиской императора Николая I "В этом-то и дело" — не просто исторический анекдот, а ключ к пониманию европейских двойных стандартов, а также понятных для России тревог и обид.

Затем наступила эпоха революций, начались межвоенные годы, когда Европа и Соединенные Штаты перешли от соперничества с Россией к прямому вмешательству во внутренние дела. Западные военные интервенции в период Гражданской войны в России, отказ включить Советский Союз в 1920-е, а особенно в 1930-е годы в устойчивую систему коллективной безопасности и катастрофический провал создания союза против фашизма — всё это подробно описано, в том числе с опорой на архивные исследования Майкла Джабары Карли.

Итогом стало не "сдерживание" советской мощи, а крах европейской безопасности и опустошение всего континента во Второй мировой. Казалось бы, ранний период холодной войны должен был стать поворотным моментом. Но и тогда Европа отвергла мир, хотя его можно было добиться. На Потсдамской конференции удалось договориться о нейтралитете и демилитаризации Германии, однако Запад отступил от данных обещаний. Через семь лет "нота Сталина" с предложением объединить Германию на основе нейтралитета вновь была отвергнута. Отказ федерального канцлера Конрада Аденауэра от воссоединения, несмотря на убедительные доказательства серьезности предложения Иосифа Сталина, закрепил послевоенный раскол Германии, застолбил конфронтацию восточного блока и обрек Европу на десятилетия глубокой милитаризации.

Наконец, наступила эпоха после холодной войны, когда у Европы был самый очевидный шанс вырваться из порочного круга. Видение Михаила Горбачева "Общего европейского дома" и Парижская хартия сформулировали порядок безопасности, основанный на включенности и неделимости. Европа предпочла другое — расширение НАТО на восток, институциональную асимметрию и архитектуру безопасности, построенную вокруг России, а не вместе с ней. Это было не случайностью, а явилось отражением англо-американской "большой стратегии", наиболее ясно сформулированной Збигневом Бжезинским: Евразия — главный театр глобального соперничества, а Россия — держава, укрепление безопасности и влияния которой необходимо предотвращать.

Последствия многолетнего игнорирования Западом российских озабоченностей видны сегодня предельно отчетливо. Конфликт на Украине, развал договоров по ядерному контролю над вооружениями, энергетический и промышленный кризисы в Европе, новая гонка вооружений, нарастающая политическая фрагментация европейского партийного ландшафта, утрата стратегической автономии и возвращение ядерных угроз — это не исключения. Это накопившаяся цена за два столетия, когда Европа не принимала российские опасения в сфере безопасности всерьез.

Мой вывод таков: мир с Россией не требует наивной веры Москве на слово. Он требует понимания, что прочная европейская безопасность не строится на отрицании законности российских опасений. Пока Европа не откажется от этого рефлекса, она останется в ловушке — каждый раз отвергая мир, когда он возможен, и расплачиваясь за это всё более высокой ценой.

Повторяющиеся провалы Европы в попытках заключить мир с Россией — не продукт политики Путина, коммунизма или даже идеологий XX века. Это явление значительно древнее и имеет структурную природу. Раз за разом европейские страны не считали российские опасения в сфере безопасности законными интересами, о которых в любой устойчивой европейской архитектуре необходимо было договариваться. Их трактовали как моральные нарушения, как притязания, которые Европа не обязана признавать, поскольку Россия будто бы уникально нелегитимна.

В этом смысле история начинается с перемены, которая произошла с Россией в XIX веке: от одного из гарантов европейского равновесия Россия стала "назначенной" угрозой всему континенту. После разгрома Наполеона в 1815 году Россия перестала быть периферией Европы и заняла центральное место в ней. Русские армии взяли на себя большую часть бремени победы над Наполеоном, император был одним из главных архитекторов миропорядка после Наполеона.

"Европейский концепт" держался на негласном допущении: для мира необходимо, чтобы великие державы признавали друг друга легитимными партнерами и улаживали кризисы через консультации, а не через морализаторскую демонизацию.

Однако уже в течение одного поколения в британской и французской политической культуре набрала силу иная позиция: Россия — не обычная держава, а цивилизационная опасность, чьи требования, даже локальные и в сфере обороны, следует считать глубоко экспансионистскими и потому неприемлемыми.

Эта перемена с поразительной ясностью была зафиксирована в документе, возникшем на грани дипломатии и вооруженного кризиса, — в записке Михаила Погодина императору Николаю I в 1853 году.

Погодин перечисляет эпизоды принуждения и имперского насилия со стороны Запада — крупные захваты и унизительные кампании — и сопоставляет их с тем, как Европа возмущается действиями России в приграничных регионах. Франция аннексирует Алжир у Турции, а Англия почти каждый год присоединяет еще одно индийское княжество — баланс сил будто бы не нарушается. Но стоит России занять Молдавию и Валахию, пусть и временно, как "равновесие" оказывается под угрозой.

Франция в мирное время обосновывается в Риме и остается там на несколько лет — "ничего страшного". Но стоит России лишь помыслить о занятии Константинополя — и уже "под угрозой мир всей Европы". Англичане объявляют кампанию против Китая за якобы нанесенное оскорбление — "никто не вправе вмешиваться", а вот Россия будто бы обязана спрашивать у Европы разрешения, если у нее возникает спор с соседом.

Англия грозит грекам, поддерживая ложные претензии португальского купца, и сжигает их флот — "законное действие". Россия же добивается заключения договора о защите миллионов христиан, и это трактуется как усиление ее позиций на Востоке в ущерб европейскому балансу сил.

Погодин резюмирует: "От Запада мы можем ждать только слепой ненависти и злобы", на что Николай помечает на полях: "В этом-то и дело".

Диалог Погодина и Николая важен тем, что он обозначает повторяющийся мотив, который далее будет звучать во всех ключевых эпизодах российской истории. Европа из раза в раз настаивала на универсальной законности собственных требований безопасности. Вместе с тем российские притязания она считала по определению подозрительными независимо от того, была ли Россия имперской, революционной или постимперской.

Такая установка порождает особый тип политической нестабильности: для западных столиц она делает компромисс политически незаконным. В итоге дипломатия терпит поражение не от невозможности договориться, а от того, что признание российских интересов выглядит моральной ошибкой.

Крымская кампания — первое ключевое проявление этой логики. Непосредственно кризис касался упадка Османской империи и споров о праве покровительства и святых местах. Но глубинный вопрос был совсем в другом: может ли Россия получить признанную роль в черноморско-балканском регионе — пространстве, непосредственно связанном с ее стратегической географией, и при этом не быть превращенной в "агрессора, требующего незамедлительного наказания".

Современная дипломатия подчеркивает, что "крымский кризис" отличался от прежних "восточных кризисов": готовность европейцев к взаимодействию уже ослабла, а британская общественность заняла крайне антироссийскую позицию, резко сузившую поле для компромисса.

Показательно, что договорное решение было возможным. "Венская нота 1853 года", подготовленная великими державами, должна была согласовать российские интересы с османским суверенитетом и сохранить мир. Но ее погубили недоверие, расхождения в толкованиях и политические стимулы к эскалации. За этим последовали боевые действия в Крыму. В строгом стратегическом смысле они не были "неизбежны", однако вероятность конфликта выросла, потому что компромисс с Россией для Великобритании и Франции стал политически токсичным.

Последствия оказались для Европы контрпродуктивными: огромные потери, отсутствие устойчивой архитектуры безопасности и закрепление идеологического рефлекса, согласно которому Россия становится "исключением" из обычной практики дипломатических переговоров великих держав.

Иными словами, отвергая российские опасения в сфере безопасности, Европа не добилась безопасности для себя. Напротив, она создала более длинный цикл враждебности, из-за которого последующие кризисы стало труднее разрешать.

Этот порочный круг не завершился в XIX веке. Он продолжился вплоть до революционного переворота 1917 года, когда Европа и Соединенные Штаты столкнулись в лице России не просто с соперничающей державой, а с идеологической и социальной революцией.

Здесь закономерность проявилась еще отчетливее: смена режима в России не привела Запад от соперничества к нейтралитету. Напротив, Запад перешел к активному вмешательству в дела России: к идее неприемлемости самого факта существования суверенного российского государства вне западной опеки.

Большевистская революция и последовавшая за ней Гражданская война породили сложный конфликт: "красные", "белые", национальные движения, иностранные армии и конкурирующие претензии на суверенитет на обломках империи.

Решающим, однако, было то, что западные державы не ограничились наблюдением. Они вмешались с помощью оружия на огромной территории — в Северной России, у выходов к Балтике, на Черном море, в Сибири и на Дальнем Востоке — под меняющимися предлогами, которые быстро сместились от логистических целей мировой военной кампании к стремлению сменить режим.

Расхожее "официальное" объяснение начального вмешательства понятно: опасения, что резервы вооружений после выхода России из Первой мировой окажутся у Германии и появится желание вновь открыть Восточный фронт.

Но после капитуляции Германии в ноябре 1918 года интервенция не прекратилась — она изменила свой характер. Именно потому этот эпизод столь показателен: он демонстрирует готовность даже после ужаса мировой войны силой решать, каким будет внутреннее устройство России.

Книга Дэвида Фоглсонга "Тайная война Америки против большевизма" (America’s Secret War against Bolshevism), которая по-прежнему считается основным трудом по политике США того периода, точно формулирует суть происходящего: речь шла не о беспорядочном "второстепенном театре боевых действий", а о последовательной попытке предотвратить приход большевиков к власти. И более новые серьезные исследования, включая работу Анны Рид "Неприятная маленькая война" (A Nasty Little War), вновь вывели эту тему в центр публичного внимания.

Рид описывает западное вмешательство как плохо исполненную попытку откатить революцию 1917 года. Уже один географический масштаб показателен: он опровергает дальнейшие заявления Запада о том, будто российские опасения были пустой паранойей. Союзные войска высаживались в Архангельске и Мурманске, действовали на севере России, в Сибири продвигались из Владивостока и вдоль железнодорожных путей, а японские силы в значительном количестве дислоцировались на Дальнем Востоке, на юге происходили высадки и операции в районе Одессы и Севастополя.

Даже краткая сводка с перечислением дат и мест — с ноября 1917 года до начала 1920-х — показывает, как продолжительное и масштабное иностранное вмешательство имело место. Это было не просто "консультирование" или символическое участие. Запад снабжал, вооружал и местами фактически контролировал формирования "белых".

Интервенты при этом втягивались в моральную и политическую деградацию политики "белых", включая реакционные программы и жестокие расправы. В этом одна из причин, почему эпизод столь тяжел для западных моральных притязаний: Запад боролся не только с большевиками, но нередко вступал в союз с силами, чья жестокость и военные цели никак не вязались с дальнейшими заявлениями о либеральной законности.

С точки зрения Москвы, затянувшееся вмешательство подтвердило вывод, о котором Погодин предупреждал Николая десятилетиями ранее: Европа и Великобритания (а теперь и США) были не просто "обеспокоены" действиями России — они были готовы прибегнуть к силе, чтобы решать, может ли Россия существовать как автономная держава на своих условиях.

Значение этого эпизода трудно переоценить. Он сформировал коллективную память советского государства: убеждение, что западные державы пытались задушить революцию в зародыше и что западные рассуждения о мире и порядке совместимы с силовым давлением, когда на кону стоит российский суверенитет.

Было и иное следствие. Вступив в Гражданскую войну, Запад укрепил внутреннюю легитимность большевиков. Присутствие иностранных армий и поддерживаемых иностранцами "белых" облегчало большевикам продвижение тезиса, что они защищают независимость России от имперского влияния. Даже описательные исследования интервенции подчеркивают, насколько эффективно большевики использовали присутствие союзников для пропаганды и самоутверждения. Иными словами, попытка "сломить" большевизм содействовала закреплению именно того режима, против которого она была направлена.

Так и проявляется описанный историей цикл: русофобия стратегически контрпродуктивна для Европы. Она толкает западные державы к мерам принуждения, которые проблему не решают, а усугубляют, порождает в России обиды и страхи в сфере безопасности, которые западные лидеры в дальнейшем будут списывать на иррациональность, сужает будущие дипломатические возможности, поскольку внушает России, вне зависимости от существующего режима, что обещания Запада решить конфликт могут оказаться неискренними.

К началу 1920-х, когда иностранные войска ушли, а советское государство консолидировалось, Европа уже сделала два судьбоносных выбора, определивших следующий век.

Во-первых, отказавшись признавать российские интересы законными, она способствовала формированию политической культуры, превращавшей кажущиеся разрешимыми конфликты (как крымский кризис) в крупные войны.

Во-вторых, посредством военного вмешательства она показала готовность применять силу не только для "сдерживания" расширения России, но и для влияния на российский суверенитет и внутренние политические процессы.

Эти решения не стабилизировали Европу. Они подготовили почву для будущих катастроф: распада коллективной безопасности в межвоенный период, постоянной милитаризации в годы холодной войны и возврата к эскалации на границах.

К середине 1920-х Европа столкнулась с Россией, пережившей всё, что должно было ее разрушить: революцию, гражданскую войну, голод и прямое иностранное вмешательство. Возникшее в итоге советское государство было бедным, ослабленным и глубоко недоверчивым, но бесспорно суверенным.

Именно тогда Европа оказалась перед выбором, который впоследствии будет повторяться: считать ли эту Россию легитимным актором коллективной безопасности, чьи интересы следует интегрировать в общеевропейский порядок, или видеть в ней постоянного изгоя, чьи опасения можно игнорировать, откладывать или обходить. Европа выбрала второе, и цена оказалась огромной.

Наследие союзнических интервенций в годы Гражданской войны перевесило всю последующую дипломатию. С точки зрения Москвы, Европа отвергла не только большевистскую идеологию — она попыталась силой определить внутреннее будущее России. Этот опыт имел глубинное значение: он сформировал советские представления о намерениях Запада и породил глубокий скепсис к западным заверениям. Вместо того чтобы признать эту историю и добиваться примирения, европейская дипломатия часто вела себя так, будто недоверие со стороны СССР иррационально — схема, дожившая до эпохи холодной войны и даже дальше.

В 1920-е Европа металась между тактическим вовлечением и стратегическим исключением. Договор в Рапалло 1922 года показал, что Германия, остававшаяся на положении парии после Версаля, способна прагматично сотрудничать с Советской Россией. Для Великобритании и Франции взаимодействие с Москвой оставалось временным и инструментальным: СССР терпел это сотрудничество, пока оно служило его интересам, и отодвигал его на периферию своих интересов, когда оно было не таким полезным. Серьезных попыток оформить равноправное участие России в устойчивой архитектуре европейской безопасности не предпринималось.

В 1930-е годы эта двойственность превратилась во что-то куда более опасное — чуть ли не в саморазрушение. Подъем Гитлера стал экзистенциальной угрозой для Европы, однако ведущие державы континента продолжали считать большевизм большей опасностью. Это было не просто риторикой: политика определяла конкретные решения — от отказа от союзов и затягивания гарантий до прекращения военного сдерживания.

Важно подчеркнуть, что это не провал англо-американской политики и не история о том, как Европа пассивно плыла по идеологическому течению. Европейские правительства действовали губительно со знанием дела. Франция, Великобритания и Польша неоднократно принимали стратегические решения, исключавшие СССР из европейских соглашений о безопасности, даже когда участие Москвы усиливало бы сдерживание гитлеровской Германии.

Руководство Франции предпочитало систему двусторонних гарантий в Восточной Европе, сохранявшую французское влияние, но избегавшую полноценной военной интеграции с Москвой. Польша при молчаливой поддержке Лондона и Парижа отказывала советским войскам даже в транзите для защиты Чехословакии, ставя страх перед советским присутствием выше непосредственной угрозы немецкой агрессии.

Это были не второстепенные решения. Они отражали европейскую установку: сдерживать германский ревизионизм, но не интегрировать советскую мощь и скорее рискнуть экспансией нацистов, чем признать Россию партнером по безопасности. Иными словами, Европа не просто не сумела выстроить коллективную безопасность с Россией — она сознательно выбрала альтернативную логику безопасности, исключавшую сотрудничество с СССР и в итоге рухнувшую под тяжестью собственных противоречий.

Здесь ключевое значение имеет архивное наследие Майкла Джабара Карли. Его исследования показывают, что Советский Союз, особенно при наркоме иностранных дел Максиме Литвинове, предпринимал устойчивые, явные, серьезные и хорошо задокументированные усилия по созданию системы коллективной безопасности против нацистской Германии. Это были весьма конкретные действия: странам вроде Чехословакии предлагались договоры о взаимопомощи, военная координация и прямые гарантии.

Карли показывает, что вступление СССР в Лигу наций в 1934 году сопровождалось реальными попытками реализовать коллективное сдерживание, а не просто получить легитимность. Но эти усилия разбились об идеологическую иерархию, где антикоммунизм перевешивал антифашизм. В Лондоне и Париже политические элиты опасались, что союз с Москвой легитимизирует большевизм внутренне и внешне. Как документирует Карли, британские и французские руководители чаще тревожились не об экспансии Гитлера, а о политических последствиях сотрудничества с СССР. Советский Союз воспринимался не как необходимый партнер против общей угрозы, а как обуза, способная "отравить" европейскую политику.

Эта иерархия имела стратегические последствия. Политика умиротворения Германии была не просто следствием ошибочной оценки Гитлера — она стала продуктом мировоззрения, в котором национал-социалистический ревизионизм казался потенциально управляемым, а советская мощь — опасной по своей природе. Показателен отказ Польши при негласной поддержке союзников предоставить транзит советским войскам для защиты Чехословакии. Европейские государства предпочли нападение Германии, а не обеспеченную гарантиями советскую интервенцию, даже хотя она носила сугубо оборонительный характер.

Кульминацией провала стал 1939 год. Англо-франко-советские переговоры в Москве сорвались не из-за советского "двуличия", как стали утверждать позже, а потому, что Великобритания и Франция не были готовы брать на себя твердые обязательства и признавать СССР равноправным военным партнером. Как показывает Карли, западные делегации отправились в Москву без полномочий, без чувства срочности и без готовности оказать политическую поддержку реальному союзу. Советская сторона снова и снова задавала любому альянсу ключевой вопрос: "Вы готовы действовать?" Ответ фактически звучал: "Нет". Заключенный далее пакт Молотова – Риббентропа с тех пор задним числом служит оправданием недоверию со стороны Запада. Логика, предложенная Карли, переворачивает это: пакт был не причиной европейского провала, а его следствием — итогом многолетнего отказа Запада строить коллективную безопасность с Россией. Это было жесткое, циничное и трагическое решение, принятое в условиях, когда Лондон, Париж и Варшава уже отвергли мир с Россией в единственно возможной форме, способной остановить Гитлера.

Итогом стала катастрофа. Европа расплатилась не только кровью и разрушениями, но и утратой субъектности. Конфликт, который Европе не удалось предотвратить, разрушил ее мощь, истощил общество и превратил континент в главный театр соперничества сверхдержав. В очередной раз отказ от мирного соглашения с Россией не принес безопасности, а обернулся куда более тяжелым столкновением при куда худших условиях.

Можно было ожидать, что масштаб катастрофы заставит Европу пересмотреть политику в отношении России после 1945 года. Но этого не произошло.

Следующие послевоенные годы ознаменовались быстрым переходом от союзничества к конфронтации.

Еще до капитуляции Германии Уинстон Черчилль неожиданно поручил британским военным стратегам изучить возможность немедленной кампании против Советского Союза. В 1945 году был разработан план "Операция „Немыслимое“" (Operation Unthinkable), предполагавший задействовать англо-американские силы и даже вновь вооруженные немецкие части, чтобы в том же году или чуть позже навязать России волю Запада. План стал бы военной авантюрой и, к счастью, был отвергнут, но сам факт его существования показывает, насколько глубоко укоренилась установка, будто российская мощь нелегитимна и при необходимости должна сдерживаться силой.

Западная дипломатия с Советским Союзом также провалилась. Европа обязана была признать, что именно СССР с 27 миллионами погибших понес основную тяжесть разгрома Гитлера, а опасения Москвы по поводу повторного вооружения Германии были более чем обоснованными.

Европа должна была усвоить урок, что прочный мир явно требует учитывать ключевые российские интересы в сфере безопасности, прежде всего, о недопущении перевооружения Германии, способной вновь угрожать восточным равнинам Европы.

Формально-дипломатически этот урок сначала был пройден. В Ялте и, что важнее, в Потсдаме летом 1945 года державы-победительницы определенно достигли согласия по базовым принципам устройства послевоенной Германии: демилитаризации, денацификации, демократизации, демонтажу картелей и репарациям.

Германию следовало рассматривать как единую экономическую единицу, ее вооруженные силы подлежали роспуску, а будущий политический строй должен был формироваться без перевооружения и без союзных обязательств. Для Советского Союза это были не абстракции, а вопросы выживания.

Дважды за 30 лет Германия вторгалась в Россию и наносила разрушения небывалого в европейской истории масштаба. Потери СССР во Второй мировой войне определили его взгляд на свою безопасность: без осмысления этой травмы он не понятен. Нейтралитет и устойчивая демилитаризация Германии были не предметом торга, а, с точки зрения Москвы, минимальными условиями стабильного послевоенного порядка.

На Потсдамской конференции в июле 1945 года эти соображения были официально признаны. Союзники договорились, что Германия не восстановит военную мощь и что не будут предприниматься шаги по интеграции страны в новый военный блок. Формулировка конференции была однозначной: Германия не должна "когда-либо угрожать соседям или миру во всем мире". В свою очередь СССР принял временное разделение Германии на зоны оккупации именно потому, что оно трактовалось как административная необходимость, а не как постоянная геополитическая схема.

Однако почти сразу после этого западные державы начали заново толковать, а затем и фактически сворачивать эти обязательства. Разворот объяснялся не нарушениями Потсдамского договора со стороны СССР, а изменившимися стратегическими приоритетами США и Великобритании. Как показал Мелвин Пол Леффлер в своей книге "Преобладание силы", американские стратеги быстро поставили экономическое возрождение Германии и ее политическое сближение с Западом выше поддержания приемлемого для Москвы демилитаризованного и нейтрального статуса страны.

СССР, еще недавно незаменимый союзник, стал рассматриваться как потенциальный противник, чье влияние в Европе нужно сдерживать. Эта переориентация предвосхитила любые "официальные" кризисы эпохи холодной войны. Задолго до блокирования Берлина западная политика взяла курс на экономическую и политическую консолидацию западных зон. Создание "Бизонии" в 1947 году, а затем "Тризонии" противоречило потсдамскому принципу единой экономической системы. Введение отдельной валюты в западных зонах в 1948 году было не "технической настройкой", а решающим политическим шагом, фактически сделавшим раздел Германии необратимым.

С точки зрения Москвы, это были односторонние пересмотры послевоенного порядка. Реакция СССР — "блокада Берлина" — часто подается как начало "агрессии" эпохи холодной войны. В контексте событий она выглядит не попыткой завоевать Западный Берлин, а мерой принуждения, чтобы вернуть режим управления четырех держав и воспрепятствовать оформлению отдельного западногерманского государства. Логика этой акции, как бы ее ни оценивали, коренилась в опасении, что рамки Потсдамского договора демонтируются Западом без обсуждения.

"Воздушный мост" (союзники снабжали Западный Берлин с помощью авиации) снял непосредственную напряженность, но не затронул суть — отказ от нейтралитета Германии. Перелом наступил с началом Корейской войны в 1950 году. В Вашингтоне ее истолковали не как региональный конфликт со специфическими причинами, а как доказательство некоего монолитного "мирового наступления коммунизма".

Эта поспешная и наивная интерпретация имела далеко идущие последствия для Европы: она дала мощное политическое обоснование перевооружению Западной Германии — тому, что еще недавно прямо исключалось. Логика была сформулирована предельно жестко: без немецкого участия оборонять Западную Европу невозможно.

Это оказалось поворотным моментом. Перевооружение ФРГ не было навязано действиями СССР в Европе — это было стратегическое решение США и их союзников в рамках созданной самими американцами глобализационной политики холодной войны. Великобритания и Франция, несмотря на давние опасения по поводу немецкой силы, уступили американскому давлению. В качестве "предохранителя" предлагалось создать Европейское оборонительное сообщество.

После его провала выбранное решение оказалось еще радикальнее: вступление ФРГ в НАТО в 1955 году. С точки зрения СССР это означало окончательный крах потсдамского послевоенного порядка. Германия перестала быть нейтральной и демилитаризованной: она вошла в военный союз, прямо ориентированный против Советского Союза.

Именно этого исхода советские руководители пытались избежать с 1945 года, и именно Потсдам должен был его предотвратить. Важно подчеркнуть последовательность событий, которую часто путают. Раздел и перевооружение Германии не были следствием российской политики.

Когда Иосиф Сталин в 1952 году предложил объединение Германии на основе нейтралитета (так называемая нота Сталина) западные державы уже вели страну по пути интеграции в блок и восстановления вооруженных сил. Эта нота была не намерением раскачать нейтральную Германию, а серьезной, документированной и в итоге отклоненной попыткой повернуть вспять уже начатый процесс. В таком ракурсе начало конфронтации в эпоху холодной войны выглядит не вынужденным ответом на "жесткость" СССР, а еще одним примером того, как Европа и США ставили российские интересы в подчинение архитектуре НАТО.

Нейтралитет Германии отвергли не потому, что он был непрактичен, а потому, что он противоречил западному стратегическому замыслу, ставившему сплоченность блока и лидерство США выше всеобъемлющего европейского порядка коллективной безопасности.

Последствия этого выбора были огромны и долговременны. Раздел Германии превратился в центральную линию разлома эпохи холодной войны. Европа оказалась постоянно милитаризованной. По всему континенту разместили ядерные средства поражения. Оборона Европы была "передана" Вашингтону со полной зависимостью в сфере безопасности и утратой стратегической автономии. А убеждение СССР, что Запад трактует договоренности по своему усмотрению, вновь получило подтверждение.

Этот контекст необходим для понимания ноты Сталина 1952 года. Это был не внезапный импровизационный шаг и не циничная уловка без исторической подоплеки. Это была срочная реакция на уже сорвавшийся договор о послевоенном порядке — очередная, как и многие другие, попытка обеспечить мир через нейтралитет, что было отвергнуто Западом.

К ноте Сталина стоит присмотреться повнимательнее. Призыв Иосифа Сталина к объединению и сохранению нейтрального статуса Германии не был ни двусмысленным, ни робким, ни лицемерным. Как убедительно показывает Рольф Штайнингер в книге "Немецкий вопрос: нота Сталина 1952 года и проблема воссоединения", Сталин предлагал объединить Германию на условиях постоянного нейтралитета, свободных выборов, вывода оккупационных войск и мирного договора, обеспеченного гарантиями великих держав.

Это был не жест пропаганды, а стратегическое предложение, опиравшееся на опасения СССР по поводу перевооружения Германии и расширения НАТО на восток. Архивные исследования Штайнингера опровергают привычную западную трактовку. Ключевое значение имеет секретная записка сэра Айвона Киркпатрика в 1955 году, где пересказывается признание германского посла: федеральный канцлер Конрад Аденауэр знал о подлинности ноты Сталина.

Тем не менее, Аденауэр ее отверг. Он опасался не злой воли СССР, а немецкой демократии: того, что будущие власти Германии могут выбрать нейтралитет и курс на примирение с Москвой, подорвав интеграцию ФРГ в западный блок.

Иными словами, мир и воссоединение отвергались Западом не потому, что были невозможны, а потому, что были политически невыгодны для западной системы союзов. Нейтралитет угрожал архитектуре НАТО, а потому его объявляли "ловушкой". Европейские элиты не просто вынудили Германию к атлантической ориентации — они активно ее поддержали.

Отказ канцлера Аденауэра от нейтралитета не был одиночным актом подчинения Вашингтону: он отражал более широкий консенсус западноевропейских элит, отдававших предпочтение американскому лидерству перед стратегической автономией и объединению Европы. Нейтралитет угрожал не только устройству НАТО, но и всему послевоенному порядку, где западноевропейские элиты обеспечивали безопасность, легитимность и экономическое восстановление стран под руководством США.

Нейтралитет Германии вынудил бы европейские государства вести прямой и равноправный диалог с Москвой, а не действовать в рамках возглавляемой США системы, снимавшей с них этот дипломатический груз. В этом смысле отказ Европы от нейтралитета был также отказом от ответственности: панатлантические связи казались гарантией безопасности без тягот дипломатического сосуществования с Россией. Правда, дались они ценой постоянного раскола Европы и милитаризации континента.

Декларация о независимости Австрии вновь вскрыла цинизм этой логики. Австрия приняла нейтралитет. Советские войска ушли. Страна стабилизировалась и пережила экономический подъем. "Эффект домино" не наступил. То, что произошло в Австрии, могло случиться и в Германии и тем самым завершить эпоху холодной войны.

Различие между Австрией и Германией объяснялось не невозможностью, а предпочтениями. Европейцы приняли нейтралитет Австрии, где он не угрожал возглавляемой США однополярной системе, и отвергли его в Германии, где он эту систему подрывал.

Расплачиваться за это решение пришлось много и долго. Германия оставалась разделенной почти 40 лет. Европа вооружилась до зубов по линии разлома, прошедшей через ее центр. Ядерное оружие разместили на европейской территории. Безопасность континента стала зависеть от американской мощи и стратегических приоритетов США. Европа вновь превратилась в главный театр соперничества великих держав.

К 1955 году эта схема закрепилась. Европа принимала мир с Россией лишь там и тогда, где он идеально соответствовал возглавляемой США западной стратегической архитектуре. Если ради мира требовалось реально учесть российские интересы безопасности — нейтралитет, внеблоковость, совместные гарантии, — как он отвергался. Последствия тянулись десятилетиями.

Если когда-либо у Европы и был шанс окончательно порвать с давней традицией отвергать мир с Россией, то это был конец холодной войны. В отличие от 1815, 1919 или 1945 годов, этот момент не был навязан исключительно военными поражениями. Он стал результатом осознанного выбора. Советский Союз не пал под артиллерийским огнем, он сам отступил и односторонне разоружился.

При Михаиле Горбачеве СССР отказался от силы как принципа организации европейского порядка. Советский Союз, а затем Россия при Борисе Ельцине приняли распад империи и предложили новую концепцию безопасности — на основе включенности, а не конкурирующих блоков.

Дальнейшее развитие событий стало не крахом "российской мечты", а провалом Европы и возглавляемой США атлантической системы. Запад не мог всерьез отнестись к этому предложению. Однако концепция Горбачева "Общий европейский дом" была не пустой риторикой. Это была стратегическая доктрина, исходившая из понимания, что в эпоху ядерного оружия традиционный баланс сил стал самоубийственным.

Горбачев мечтал о Европе с неделимой безопасностью, где ни одно государство не наращивает безопасность за счет другого, а структуры эпохи противостояния постепенно уступают место общеевропейской рамке. Его выступление в ПАСЕ в Страсбурге в 1989 году раскрывало эту идею: сотрудничество, взаимные гарантии безопасности и отказ от силы как инструмента политики.

"Парижская хартия для Новой Европы", подписанная в ноябре 1990 года, закрепила эти принципы и зафиксировала приверженность Европы демократии, правам человека и новой эпохе кооперативной безопасности. Перед Европой встал ключевой выбор. Она могла отнестись к этим обязательствам всерьез и выстроить архитектуру безопасности вокруг ОБСЕ, где Россия — равноправный партнер, гарант мира, а не объект "сдерживания". Либо сохранить институциональную иерархию эпохи противостояния, сопровождая ее риторикой о новых идеалах. Европа выбрала второе.

НАТО не распустилась, не преобразовалась в политический форум и не подчинилась общеевропейской структуре безопасности. Напротив — расширялась. Официально это обосновали необходимостью обороны: расширение НАТО стабилизирует Восточную Европу, укрепит демократию и предотвратит "вакуум безопасности".

Но эта аргументация игнорировала ключевой факт, на который Россия указывала неоднократно и который западные центры принятия решений не признавали в кулуарах: расширение НАТО напрямую затрагивало базовые интересы безопасности России: не абстрактно, а географически, исторически и психологически.

Спор вокруг заверений Вашингтона и Берлина в период переговоров об объединении Германии выявил более глубокую проблему. Позднее западные лидеры настаивали, что никаких юридически обязывающих гарантий нерасширения НАТО не давали: мол, нет подписанного документа. Но дипломатия работает не только с бумажными договорами: в ее основе — ожидания, договоренности и добросовестность.

Рассекреченные материалы и свидетельства современников показывают, что советскому руководству неоднократно говорили: НАТО не двинется на восток за пределы Германии. Эти заверения стали важной частью согласия Москвы на объединение Германии — уступки колоссального стратегического значения.

Когда НАТО затем всё же расширилась, сперва по настоянию Вашингтона, Россия восприняла это не как формальную "юридическую корректировку", а как глубокое предательство духа договоренностей, позволивших объединить Германию.

Со временем европейские правительства всё больше воспринимали расширение НАТО как европейский, а не только американский проект. Интеграция объединенной Германии в НАТО, однажды состоявшаяся, превратилась из исключения в норму. Расширения ЕС и НАТО шли параллельно, взаимно усиливаясь и вытесняя альтернативные модели безопасности вроде нейтралитета или внеблокового статуса государств.

Даже Германия при своей ориентированной на восток политике и тесных экономических связях с Россией всё чаще подчиняла исторически сложившиеся привычки логике альянса.

Европейские лидеры возвели экспансию в ранг морального императива, а не стратегического выбора, тем самым уходя от критики и клеймя российские опасения как незаконные — "остатки имперской ностальгии", а не выражение реальных угроз безопасности. Так Европа отказалась от значительной части своей субъектности как самостоятельного актора безопасности и всё теснее связывала свою судьбу с панатлантической стратегией, отдававшей приоритет экспансии над стабильностью.

Здесь провал Европы виден особенно отчетливо. Вместо того чтобы признать, что расширение НАТО противоречит логике неделимой безопасности, зафиксированной в Парижской хартии, европейские лидеры объявили российские опасения необоснованными. Россию приглашали к консультациям, но не к принятию решений. "Основополагающий акт Россия – НАТО" 1997 года институционализировал эту асимметрию: диалог — без права вето; "партнерство" — без равенства. Архитектура европейской безопасности строилась вокруг России, а не вместе с ней.

Предупреждение американского дипломата Джорджа Кеннана в 1997 году о том, что расширение НАТО станет "роковой ошибкой", поразительно четко обозначило стратегический риск. Кеннан не утверждал, что Россия добродетельна, он утверждал, что унижение и маргинализация великой державы в момент ее слабости неизбежно породят обиды, реваншизм и милитаризацию. Его предостережение списали на "устаревший реализм".

Однако в дальнейшем ход истории практически дословно подтвердил его доводы. Идеологическое обоснование этого курса четко сформулировано у Збигнева Бжезинского. В "Великой шахматной доске" и эссе "Геостратегия для Евразии" на страницах журнала Foreign Affairs он выстраивал картину американского доминирования, основанного на контроле над Евразией. Евразия — "ось мировой геополитики", а глобальное первенство США требует не допустить появления силы, способной ее контролировать.

В этой системе координат Украина — не просто суверенное государство со своей траекторией развития; это узловой геополитический пункт. "Без Украины, — писал Бжезинский, — Россия перестает быть империей". Это была не маргинальная оторванная от реальности фраза, а программная формула великодержавной стратегии США.

В рамках такого мировоззрения российские опасения за свою безопасность — не законные интересы, требующие учета ради мира, а препятствия, которые нужно преодолеть ради американского первенства. Европа, глубоко укорененная в атлантической системе и зависящая от гарантий США, усвоила эту логику, часто не осознавая ее последствий. Результатом стала европейская политика безопасности, которая последовательно предпочитала расширение альянса вместо стабильности, а моральное осуждение — вместо долговременных решений. Последствия к 2008 году стали очевидны.

На саммите НАТО в Бухаресте альянс заявил, что Украина и Грузия "станут членами НАТО". Конкретного срока не было, но политический смысл был очевиден: была пересечена линия, которую российские официальные лица на всем политическом спектре давно называли красной.

Что это было спланировано заранее, сомнений не вызывает. Бывший посол США в Москве Уильям Бернс сообщил в телеграмме под заголовком "Нет значит нет", что Россия воспринимает перспективу членства Украины в НАТО как экзистенциальную угрозу, — в этом сходятся и либералы, и националисты, и "жесткие" сторонники силы.

Предупреждение было недвусмысленным. Его проигнорировали. С российской точки зрения, схема стала предельно очевидной: Европа и США по своему усмотрению ссылались на нормы и суверенитет, но считали основные российские опасения незаконными. Россия сделала тот же вывод, что и после Крымской кампании, союзнических интервенций, провала коллективной безопасности и отклонения ноты Сталина: мир возможен лишь на условиях, обеспечивающих стратегическое первенство Запада.

Кризис, развернувшийся в 2014 году на Украине, стал не исключением, а кульминацией этих событий. Протесты на Майдане, отстранение правительства Виктора Януковича, присоединение Россией Крыма и боевые действия на Донбассе происходили в рамках уже расшатанной архитектуры безопасности.

США, по оценке автора, активно поддержали переворот, приведший к отстранению Януковича, и вели закулисные разговоры о конфигурации власти после него. Когда на Донбассе начались протесты против событий в Киеве, Европа ответила санкциями и дипломатическим осуждением, сведя конфликт к моральной дихотомии с назначенной России негативной ролью. Однако даже тогда компромисс оставался возможен.

Минские договоренности, прежде всего "Минск-2" 2015 года, предлагали рамки для прекращения эскалации, автономии Донбасса и повторного включения Украины и России в расширенный контур европейского экономического сотрудничества. "Минск-2" стал, пусть и неохотным, но признанием того, что мир требует компромиссов и что устойчивость Украины зависит от учета внутренних расколов и внешних вопросов безопасности.

В итоге "Минск-2" не был реализован из-за сопротивления Запада. Когда западные лидеры позже заявили, что "Минск" главным образом давал Украине время для наращивания военных возможностей, стратегический ущерб оказался значительным. Для Москвы это подтвердило подозрение: западная дипломатия носит инструментальный, а не добросовестный характер — соглашения нужны не для исполнения, а для имиджа. К 2021 году европейская архитектура безопасности стала неустойчивой.

Россия представила миру проекты переговоров по расширению НАТО, размещению ракет и военным учениям — именно по тем темам, о которых предупреждала десятилетиями. США и НАТО оперативно их отвергли, заявив, что вопрос расширения не подлежит обсуждению.

Вновь Европа и США отказались считать ключевые российские претензии законной повесткой для переговоров. После этого начались боевые действия.

Когда в феврале 2022 года российские войска вошли на Украину, в Европе это назвали актом без "предшествующей провокации". Такая оценка, пусть и удобная для пропаганды, искажает контекст, утверждает автор. Действия России не возникли из ниоткуда: они выросли из угроз безопасности, системного игнорирования российских возражений, и из дипломатического процесса, исключавшего обсуждение ключевых тем.

Даже тогда мир не был невозможен. В марте – апреле 2022 года Россия и Украина вели переговоры в Стамбуле, итогом которых стал детальный рамочный проект мира. Украина предлагала постоянный нейтралитет при международных гарантиях безопасности, Россия принимала этот принцип. Проект предусматривал ограничения по военным силам, гарантии и длительную процедуру обсуждения территориальных вопросов. Это были не благие пожелания, а серьезные наброски, учитывавшие положение на фронте и географические реалии.

Тем не менее, стамбульский трек сорвался, когда США и Великобритания вмешались и призвали Киев не подписывать документ. Как позже говорил Борис Джонсон, ставки касались первенства Запада.

Провал Стамбула — конкретное свидетельство того, что мир на Украине был возможен вскоре после начала российской операции. Документ был проработан и почти готов. Но его, по настоянию США и Великобритании, отложили. Такова В горькая ирония событий 2025 году: к той же стамбульской основе снова обратились в дипломатических усилиях.

После колоссальных потерь дипломатия вернулась к правдоподобному компромиссу. Так часто бывает в конфликтах, обусловленных "дилеммой безопасности": ранние соглашения, отклоненные как преждевременные, через годы предстают как трагическая необходимость.

И сегодня Европа всё еще сопротивляется переговорам о мире. Цена многолетнего отказа всерьез относиться к российским опасениям в сфере безопасности стала для Европы неизбежной и огромной. Континент понес серьезные экономические потери из-за энергетического кризиса и давления деиндустриализации. Он взял курс на долгосрочное наращивание вооружений с глубокими фискальными последствиями.

Политическая сплоченность европейских обществ ослабла из-за инфляции, миграционного давления, усталости от боевых действий и разногласий между правительствами европейских стран.

Стратегическая автономия снизилась: Европа снова стала главным театром соперничества великих держав, а не сохранила статус самостоятельного полюса.

Пожалуй, самое опасное — возвращение ядерного фактора в центр европейских размышлений о безопасности.

Впервые со времен холодной войны европейская общественность вновь живет в ожидании возможной эскалации между державами, обладающими ядерным оружием. Причины здесь не сводятся к "моральному упадку". Это следствие структурного отказа Запада, идущего еще со времен Погодина, признать, что мир в Европе невозможен при игнорировании российских озабоченностей в сфере безопасности.

Мир может быть достигнут лишь путем переговоров по этим вопросам. Трагедия европейского игнорирования российских опасений — в его самоусилении: когда требования России объявляют необоснованными, у российских руководителей меньше стимулов к дипломатии и больше — к искажению реальности.

Европейские чиновники затем трактуют такие действия как подтверждение своих изначальных страхов, а не как вполне предсказуемое следствие "дилеммы безопасности", существование которой они сами отрицали.

Со временем эта динамика сужает пространство для дипломатии до тех пор, пока для многих вооруженное столкновение перестает выглядеть одним из вариантов и начинает казаться неизбежностью. Но эта "неизбежность" сконструирована искусственно. Она рождается не из непримиримой вражды, а из упорного отказа Европы признать, что прочный мир требует восприятия страхов другой стороны как реальных, даже если эти страхи неудобны.

Трагедия в том, что Европа уже не раз расплачивалась за этот отказ высокой ценой. Она платила во время Крымской кампании. Платила в катастрофах XX века. Платила десятилетиями раскола в годы холодной войны. И платит снова. Русофобия не сделала Европу безопаснее. Она сделала ее беднее, более расколотой, милитаризованной и зависимой от внешних сил.

Дополнительная ирония заключается в том, что это структурное ошибочное предубеждение в итоге не ослабило Россию в долгосрочной перспективе, тогда как Европу оно неоднократно расшатывало.

Отказываясь признавать Россию "обычным" и полноправным субъектом безопасности, Европа содействовала именно той нестабильности, которой боится, и несла всё большие издержки: в человеческих жизнях, ресурсах, автономии и общественной сплоченности.

Каждый цикл заканчивается одинаково: запоздалым признанием, что мир требует переговоров, уже после нанесенного колоссального ущерба.

Урок, который Европа так и не усвоила, состоит в том, что признание российских интересов безопасности — не уступка "силе", а необходимое условие, чтобы предотвратить их наиболее разрушительные последствия.

Написанная кровью история двух с лишним столетий учит не тому, что России нужно доверять во всем, без оговорок. Она учит тому, что Россию и ее интересы безопасности необходимо воспринимать всерьез. Европа неоднократно отвергала мир с Россией не потому, что он невозможен, а потому, что признание российских опасений ошибочно считалось незаконным. Пока Европа не откажется от этой привычки, она будет оставаться в цикле саморазрушительной конфронтации: отвергать мир тогда, когда он возможен, и еще долго потом расплачиваться за свою глупость.