С утра просмотришь новости в интернете или откроешь газету — а там уже четвертый ангел вострубил. И даже не удивишься. Шутка, конечно, но ведь и вправду какое-то время апокалиптически пахнет кровью и ладаном. Известия про очередную, четвертую уже волну ковида воспринимаются тревожно — и вместе с тем привычно-спокойно. Обреченно как-то.
Дело не только в вирусе. Общее ощущение, кого ни спроси, какое-то неустойчивое, балансирующее. «Потому и страшно» — пела пару лет назад в своем хите группа Shortparis, тоже непонятно о чем. Не столько даже страшно — слегка отбоялись уже, чувствительность притупилась. Но какой-то внутренний гироскоп сигналит, что равновесие потеряно.
Верный индикатор — искусство. Сто лет назад в экспрессионистских фильмах блестели глазами доктора Мабузе и Калигари, изломанные углы декораций предвещали нехорошее, големы, носферату и сомнамбулы становились главными героями. Сегодня это — тоже фильмы (и сериалы), полные мрачных, иррациональных образов.
Год начался с «Северного ветра» Ренаты Литвиновой, где странный клан, русская семейка Адамс, живет посреди заживо гниющего дома: се вид отечества. Потом были «Топи», где столичная молодежь затерялась в фантасмагорических глубинах то ли провинции, то ли посмертия — кажется, режиссер Владимир Мирзоев не уверен в разнице. В «Вампирах средней полосы» посреди города-героя Смоленска орудовали упыри во главе с Юрием Стояновым, причем оказывались куда гуманней людей. А в «Пищеблоке» по роману Алексея Иванова вамиры, наоборот, становились носителями тоталитарного советского вируса. Эти фильмы очень разные по тональности и качеству, но все они — метафоры какого-то особого состояния общества, о котором лучше всего говорить языком образов фантастических.
И это ведь не только у нас. Вот в мае на экраны вышел «Иччи» режиссера Костаса Марсана. Казалось бы, якутский хоррор, колорит чисто национальный — а снискал славу на фестивалях в Испании, Португалии и Китае. История оказалось универсально понятной зрителям на разных континентах.
«Иччи» — дух-хранитель места у народа саха. Кино Марсана — как раз про то, что нехорошее может случиться на хуторе, который остался без защиты иччи. Но это не обычная пугалка про «дом с привидениями»: это больше про конфликт деревни и города, природы и цивилизации, наконец — про сложное взаимодействие титульной нации и некогда покоренного малого народа. Когда начинается чертовщина, она кажется результатом не привычной логики ужастика, а вполне жизненных столкновений.
«Иччи» сразу же сравнили с другими современными хоррорами, которые на западе пошли прямо волной. У Ари Астера в «Реинкарнации» друзья-американцы попадают во вроде бы дружелюбную языческую общину в Швеции. С первых кадров можно предположить, к чему все идет. Тут вообще нет никаких сверхъестественных штук, а весь ужас происходит максимально явно и открыто, буквально средь бела дня, на фоне людей в светлых одеждах, ярких зданий, зелени листвы.
У Джордана Пила в «Прочь» белая девушка зовет своего чернокожего бойфренда в гости к родителям — тоже обыденное начало ничем хорошим не заканчивается. В «Ведьме» Роберта Эггерса про семью пуритан в XVII веке — ведьма вроде бы имеется, но где-то вдалеке. С главным ужасом успешно справляются сами члены семейства.
Это все фильмы последних пяти-шести лет.
И западные эксперименты, и наши пробы объединяет нечто общее. Кажется, сменилось отношение к страшному. Устрашающее — один из основных двигателей искусства, не слабее прекрасного. Но теперь пугает совсем не то, что пугало еще поколение назад.
В классическом фильме ужасов призрак, Дракула, демон выскакивали буквально как чертик из коробочки. Так пугает тигр в кустах: ты его не видишь, а он есть.
Однако сегодня стало понятно, что когда все видно — жутко не меньше. Дело оказывается даже не в зле, а в конфликте, трещине в реальности семейных или общественных отношений. Она проходит прямо по поверхности, но залатать ее то ли никто не хочет, то ли не может, и в эту трещину, прекрасно все понимая, сползают персонажи, как герои под властью рока в античной трагедии. Такая безнадежная прозрачность становится лейтмотивом целого нового стиля, которому просто легче проявить себя именно в жанре психологического хоррора, а на самом-то деле он охватывает гораздо более широкие сферы искусства и вообще мышления.
Корни этого стиля уходят к Говарду Филлипсу Лавкрафту, отцу современного хоррора. Совершенно не случаен современный ренессанс Лавкрафта, и не только в поп-культуре. Его тексты стали культовыми, например, для представителей «спекулятивного реализма» — модного направления философии. И любители хоррора, и философы прикипели к Лавкрафту примерно по одной причине: ему обычно приписывают злоупотребление штампами вроде «непостижимого ужаса».
Но (если отставить его привычку к велеречивому слогу) соль не в том, что лавкрафтовы монстры трудны для осознания или скрыты во тьме. Наоборот, они явлены в полной мере. Однако рефлекии тут недостаточно: у человека нет и не может быть инструментов для того, чтобы окончательно победить в этой схватке — как нельзя победить время, историю, старость, утрату, любовь, ненависть и другие ужасные вещи; как нельзя просто закрыть глаза и сделать вид, что неважны личные утраты, что не имеет значения пропасть между поколениями или между народами.
В последний год нам, кажется, нагляднейшим образом продементрирован еще один пример такого видимого и неотвратимого, изменившего весь мир, обострившего все наши конфликты. А мы можем только прививаться, смотреть, ужасаться и чувствовать себя персонажами очередного странного фильма — дай бог, с продолжением.
Федор Дубшан
Подпишись: