В советской школе учили, что революция — исключительно прогрессивное явление, поэтому многие современные обыватели в тех странах постсоветского пространства, где об образовании и науке не забыли окончательно как о никому не нужной «господской забаве», до скрежета зубовного и истечения пены изо рта требуют разделять «прогрессивные» революции и «реакционные» перевороты, к каждому любезному им событию пытаясь приклеить неработающую теорию обязательной поэтапной революционной смены общественно-экономических формаций, а каждое, им не нравящееся, клеймя как реакцию и контрреволюцию.
Между тем любой идеологизированный переворот является революцией, так как приводит к коренным изменениям в государственном устройстве и экономических отношениях. В этом смысле заявления итальянских фашистов, особенно немецких нацистов, о том, что они (в 1922 и 1933 годах, соответственно) совершили революцию, полностью соответствуют действительности. В результате их революций в Италии и Германии были установлены тоталитарные режимы, ничего общего не имевшие с предыдущими правлениями. Они даже предшествующие своим революциям правящие классы терпели в составе элиты временно, вынужденно, не всех и на определённых условиях.
Революция — всегда насилие. Революционный переворот означает нетерпение радикального меньшинства, не имеющего возможности прийти к власти и/или реализовать свои идеи демократическим путём. Прошу обратить внимание на «или». Дело в том, что иногда революционеры имеют возможность получить власть ненасильственно, но умышленно провоцируют насилие, понимая, что их социальный и/или экономический эксперимент не будет поддержан народом.
В демократической системе им придётся отдать власть на следующих выборах, значит, демократическую систему надо ликвидировать до следующих выборов. Поэтому большевики разогнали Учредительное собрание и расстреляли рабочие демонстрации в его поддержу (развязав Гражданскую войну уже после получения ими власти), поэтому нацисты подожгли Рейхстаг и ввели чрезвычайные законы уже после прихода к власти в рамках Веймарской конституции, поэтому Муссолини не просто так сменил в 1925 году название полученной в 1922 году должности, переименовав Председателя Совета министров королевства Италия в Главу правительства, Дуче фашизма и основателя Империи.
Легко убедиться, что даже в мягком муссолиниевском варианте акцент в легитимации власти переносится с государственной на партийно-идеологическую процедуру. Поэтому на арест и смещение Муссолини в 1943 году король решился только после заседания Большого фашистского совета — руководящего партийного органа фашистской диктатуры. Без этого государственные структуры Италии, даже после побед союзников, занятия ими Сицилии, подготовки высадки в Италии и достижения предела общественного недовольства военной некомпетентностью Муссолини, были беспомощны.
Даже во времена Великой французской революции, когда партийная идеологическая власть была в диковинку, а термины «тоталитаризм» и «тоталитарная практика» ещё не были введены в политический оборот, центр принятия политических решений в период революционного взлёта (1789–1794 годы) сместился на площадки политических клубов (группировки — предшественники партий): фельянов, жирондистов, якобинцев, кордельеров. «Реакция» же в виде Термидорианского конвента, Директории, Консулата и Империи последовательно возвращала власть государственным структурам, искореняя партийно-идеологическое влияние и прагматизируя политику.
Во всех случаях, когда революционные изменения производятся без насилия в рамках реформируемой, а не ломаемой старой системы, мы говорим об эволюции или реформе. Эволюцию и эволюционистов (реформу и реформистов) как альтернативный насильственному кровавому путь развития революционеры ненавидят сильнее, чем своих врагов — сторонников старого режима. Они даже пытаются в принципе отказать им в праве на существование, называя их соглашателями, оппортунистами, политическими коллаборационистами и прочими ругательными терминами.
Это и понятно: отживший режим всё равно изменится, но, если он будет меняться мирным эволюционным путём, радикальные сторонники механизма «отнять и поделить» никогда не придут к власти.
Всё это не значит, что революция всегда плохо. Иногда старый режим оказывается способен достаточно прочно удерживать власть, не допуская запуска механизма эволюционного развития. Но в этом случае верхи всё равно не могут управлять по-старому. В результате же консервации отживших, не работающих методов правления постепенно разрушается уже не правящий режим, а само государство и неспособное добиться необходимых изменений общество. В этом редчайшем случае революция становится меньшим из зол или неизбежным злом, как ампутация гангренозной конечности: не есть хорошо для подвергающегося этой процедуре человека, но необходима для его выживания.
Однако даже когда революция оправдана с точки зрения интересов государства и общества, она всё равно является актом насилия радикального идеологизированного меньшинства в отношении пассивного большинства. Родившись как акт насилия, она неизбежно порождает дальнейшее насилие. Именно способность к насилию ради удержания власти легитимирует революционную власть («Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться»). Поскольку же взгляды революционеров-радикалов на постреволюционное развитие всегда различаются, а объединяет их только ненависть к действующему режиму, в рамках которого невозможна их личная политическая самореализация, то после революционного переворота всегда запускается процесс «пожирания революцией своих детей».
Политические конфликты в среде революционеров разрешаются насилием. Победитель объявляется продолжателем дела революции, а побеждённый — предателем и агентом старого режима. Чаще всего побеждённый гибнет, при самых мирных и травоядных революционных режимах — просто принудительно устраняется из активной политической жизни с лишением или ограничением свободы либо без такового.
Поскольку народ успокаивается и стремится вернуться к привычной жизни значительно раньше революционеров, эти последние являются носителями психического вируса, толкающего их до самой смерти «опережать время» и «штыком загонять человечество в счастье», очень быстро революционные репрессии обращаются против самых широких масс того самого народа, ради которого и совершалась революция. Как правило, народу, который спокойно и не без интереса взирал на процесс пожирания революцией своих детей, становится совершенно неинтересно и где-то даже обидно, когда кровавая вакханалия добирается до него самого. В этот момент включается механизм «термидора»: власть переходит из рук революционных романтиков в руки прагматиков нового режима. Они укрепляют государственные институты, блокируют власть партийных группировок, уничтожая особенно неуправляемых, и постоянный революционный прорыв и надрыв возвращая в рамки жизненной рутины.
В этот момент фиксируются необходимые изменения, принесённые революцией, и происходит отказ от вызванных богатым революционным воображением политических и экономических излишеств. На левом фланге власть от неистового большевизма в этот момент переходит в руки «соглашательской» социал-демократии, а на правом дистиллированный фашизм/нацизм заменяется стандартным корпоративным государством. В обоих случаях власть переходит из рук идеологизированных партийных групп, легитимирующих своё право на власть идеологической «безупречностью» и безостановочной революционной неистовостью, в руки государственных структур пусть и инфильтрованных представителями определённого идеологического течения, но работающих по принципу соблюдения законов, а не революционной целесообразности.
Бывает, правда, что революционная партия оказывается сильнее государства и моментальный «термидор» не проходит. В таком случае мы получаем «термидор», растянутый во времени: скрещение ужа с ежом, в рамках какового партийная власть в рамках одной противоестественной, как сиамские близнецы, системы десятилетиями продолжает своё противостояние власти государственной, претендуя на революционное первородство, дающее «право» на контроль над последней. СССР был примером именно такого растянутого «термидора». Именно поэтому «термидорианские» тенденции наблюдались в нём постоянно (от ленинского НЭПа до горбачёвской перестройки), но каждый раз партия брала верх, уступая в частности, но сохраняя монополию на власть, до тех пор, пока под тяжестью партийной монополии, разложившей государственный аппарат, не развалилось государство.
Украинский «майдан», как любые проекты, созданные по комиксам Джина Шарпа, списанным с реально научных ленинских методик организации переворотов в любом месте и в любое время, является псевдореволюцией с искусственно созданной революционной ситуацией.
В этом смысле Ленин был политическим Клаузевицем, вскрывшим политическую анатомию мятежа так же, как Клаузевиц вскрыл политическую анатомию войны. Разумеется, первым в смысле политического препарирования войны был Сунь Цзы, но его древняя китайская мудрость, описанная в древней китайской традиции, отвратительно понимается и ещё хуже усваивается европейцами, открывая простор многочисленным трактовкам. Клаузевиц же по-немецки однозначен и чёток. Более того, десятилетиями редактируя свой далеко не самый объёмный труд, он, по собственному признанию, основные свои усилия направил на достижение чеканной чёткости и однозначности формулировок.
Дисциплинированный и отточенный на германской философии мозг Ленина выдавал продукцию по лекалам Клаузевица. Этот подход обедняет стратегию, практически исключая важнейший элемент случайности. Клаузевиц и Ленин о случайности знают, упоминают её, даже в эхо-режиме указывают на то, что в определённых обстоятельствах она может сыграть определяющую роль в развитии конкретной военной или политической операции, но, в отличие от Сунь Цзы, не останавливаются на методах эффективного противодействия случайности, не столько даже борьбы с ней, сколько управления ею. Единственный рекомендуемый ими метод был известен ещё Чингисхану и им же постулирован — создание подавляющего численного превосходства и отказ от сражения, не имея оного.
Сунь Цзы слишком научен и слишком тонок для массы государственных «стратегов» всех времён и народов. Политические и военные гении, способные понять его во всей полноте и качественно воспользоваться его рекомендациями, рождаются раз в несколько столетий. И они реально непобедимы. Иногда окружающим кажется, что они вообще ничего не делают для достижения успеха, просто Бог на их стороне. На самом деле чем невидимее их труд, тем он значительнее: видимое неделание по объёму сделанного (по реальным достижениям и минимизации затрат) в результате превосходит всё достигнуто современниками при помощи неимоверных видимых широкой публике усилий.
Но и Сунь Цзы несовершенен, как любое совершенство. Выше было сказано: он для редко рождающихся избранных, обладающих редчайшим набором врождённых и приобретённых качеств. На протяжении веков в мире просто не появляется людей, способных действовать по Сунь Цзы. А вот работать по Клаузевицу и Ленину можно легко научить любого хорошего специалиста.
Если сравнить с Римом и Карфагеном, то последний имел одного Ганнибала — полководца, появляющегося раз в несколько столетий, а Рим обладал тысячами не хватающих с неба стратегических звёзд, но умеющих заставить подчинённых дисциплинированно умирать за Рим центурионов. Ганнибал выигрывал сражения, но театр военных действий был слишком протяжённым, армий много, одного Ганнибала на всех не хватало, он не мог быть везде. В результате центурионы выиграли для Рима войну.
Так вот, Джин Шарп и его комиксы, в доступной человеку с задержками в развитии форме описывающие технологию организации «революции» из ничего, — дальнейшее упрощение Ленина и Клаузевица. Это эффективная методика организации бунта детей в песочнице против воспитательницы, описание социальной структуры, созданной «Повелителем мух» для комфортного взаимодействия физически и социально незрелых особей, освободившихся от опеки старших.
Но «бунт в песочнице» не менее кровав, чем любая иная революция. Хоть Шарп это и отрицает, но все революционеры настаивали на «бескровном характере» своих переворотов, обвиняя в последовавшем массовом кровопролитии «старый режим», который почему-то не проливал реки крови для удержания власти, но начинал (в интерпретации революционеров) лить её морями-океанами после потери власти и реальной возможности проводить массовые репрессии. Как только средства подавления оказывались в руках революционеров, тут же кровь начинала литься безостановочно, но виноват, по их мнению, в этом всегда был старый режим, даже если он сдавал власть добровольно и без всякого сопротивления.
Уильям Голдинг забросил героев своего романа на необитаемый остров, чтобы избавить их от опеки взрослых. В реальной жизни «детям» Джина Шарпа своих «взрослых» приходится убивать. Убивать «взрослых», ответственных и мыслящих людей, объясняющих желающим всего и немедленно, что «по щучьему велению» ничего не бывает — всё необходимо заработать, а отнятое не пойдёт впрок, поскольку оно быстро кончится, но государство кончится раньше и некому будет обеспечить «детей» новыми средствами существования, необходимо потому, что взрослость дезавуирует «идеи майдана». То есть априори враждебна революции.
Давно и многими замечено и отмечено, что цветные «революции в песочнице» производятся самыми инфантильными слоями общества — фактически взрослыми детьми, уверенными в том, что всеобщее счастье наступает после того, как правильно произнесено «крибле-крабле-бумс», а все, кто говорит иначе и настаивает на том, что надо работать, — враги народа, «наймиты олигархов и Путина», из личных корыстных побуждений мешающие распространить европейское счастье (в котором все миллиардеры и никто не работает) на весь мир. Именно поэтому лопоухое большинство любого «майдана», людей со светлыми лицами и бесчисленными высшими образованиями, знающими больше иностранных языков, чем их существует в природе, составляют школьники старших классов, студенты и откровенные маргиналы — обладатели бунтующей взрослой плоти, детского сознания («мы не думали, что так будет», теперь должна прийти мама и всё исправить) и никакого опыта реальной работы.
Таким образом, любой цветной мятеж есть революция детей против отцов, маскирующаяся под социальный переворот. Поскольку же дети самостоятельно априори не могут победить отцов, им необходима внешняя поддержка. Поэтому любая цветная революция направляется и организовывается из-за рубежа. Чужие враждебные взрослые беспроигрышно направляют детей против своих взрослых, цинично заявляя последним: «Вы же не будете стрелять в собственных детей».
Понять, что это уже не их дети, а носители зомби-вируса, уничтожение которых (если нет возможности их изолировать) ведёт общество к гибели, свои взрослые, как правило, не успевают — слишком быстротечны процессы, к тому же замаскированы под обычный социальный бунт. Россия, до которой волна цветных переворотов докатилась на десятилетие позже начала, успела если не определить их природу, то интуитивно нащупать средства борьбы. Жёсткое, но бескровное подавление, делающее акцент на изоляции и дискредитации бунтовщиков, позволило обойтись без кровопролития, но украинский случай демонстрирует, что, если процесс запущен и метастазы «майдана» расползлись по всему государственному организму, радикальное хирургическое вмешательство остаётся последним шансом сохранить нормальное общество. В этом случае чем раньше начнётся кровопролитие, тем менее масштабным оно будет.
Но для того чтобы сделать выбор в пользу ликвидации зомби, общество взрослых должно осознать, что превратившиеся в майданных зомби уже не их дети, а их убийцы, их уничтожение — вопрос не морали, а долга любого порядочного человека. Чем раньше будут уничтожены зомби (которых уже невозможно изолировать), тем меньшее количество «детей» они успеют заразить и тем больше шансов ограничиться малой кровью.
Достигшая апогея «революция в песочнице» приучает превратившихся в зомби «детей», что можно жить вообще без взрослых, главное же, что убийство взрослых — дело благое и за это следует не наказание, а награда. Этот нехитрый вывод быстро приводит их к следующему: пугающий взрослый мир надо уничтожить и за пределами своей «песочницы», иначе оттуда придёт реставрация взрослой власти (как пришла с корабля, прибывшего к острову «Повелителя мух»). Зомби-агрессия распространяется, как лесной пожар, а организовавшим её чужим взрослым, рядящимся в «добрых волшебников», остаётся только направлять её и приговаривать: «Вы же не будете стрелять в своих детей».
Россия долго относилась к превратившимся в зомби украинцам именно как к своим детям (хоть и называла их братьями). Она ещё и сейчас верит, что отдельные «герои майдана» могут «осознать и перевоспитаться», вернувшись в состояние нормальных людей. На самом деле самые проницательные из них способны только попытаться сменить песочницу, чтобы, превратив в зомби новые массы, добраться до нового ресурса ввиду близящегося исчерпания старого. Но в том, что касается «неперековавшихся», Россия вышла из состояния «нельзя обижать детей», на горьком и кровавом опыте СВО познав, что зомби могут быть очень похожи на детей, но они не дети, тем более не наши дети. Их можно и нужно убивать.
И вот тут-то «революционеры из песочницы» начали удивляться и взывать к «добрым волшебникам», указывая, что сказка развивается не по правилам, что ожидаемый хэппи-энд, в котором «рыцарь» «майдана» убивает правительственного «дракона», ведёт под венец европейскую Венди и дальше живёт долго и счастливо в непрекращающемся детстве острова Питера Пена, превращается в свою противоположность: маски падают, вместо очаровательных лиц и юных тел вокруг только смерть и разложение, а движение имитируют лишь гальванизированные трупы.
Но признать свою ошибку — значит признать и изначальную преступность и кровавость замысла «революции в песочнице», за которые надо отвечать, хоть «мы не думали, что так получится» (алкоголик, убивающий собутыльника, тоже «думает», что он партизан, сражающийся с фашистами, и даже белочка всё это ему подтверждает, но отвечать по итогу приходится). Поэтому «революционеры из песочницы» продолжают удивляться, обращая свой гнев против «добрых волшебников», оказавшихся вопреки обещаниям недостаточно могущественными, чтобы помочь инфантилам построить своё государство розовых пони, начисто лишённое взрослых и их проблем.
Демонстрируя же свою неспособность выйти из состояния зомби, «революционеры из песочницы» делают свою гибель неизбежной, ибо несут смертельную опасность всему здоровому человечеству. Вопрос теперь уже не сколько их придётся убить, а когда они наконец закончатся.
Ростислав Ищенко,
Читайте нас: