Душа русского народа. Часть 2

Как русский реагирует на этот неуловимый, но непреходящий разлад между внутренним и внешним миром? Он уходит в мечты и думы, чтобы бежать от реальности. Не только в русском крестьянине, но и в аристократе или даже в царе иной раз пробуждается желание бросить всё и отправиться странствовать, чтобы обрести свои идеалы.

Андрей в пьесе Чехова “Три сестры” (1901) остро ощущает тщету и бессмысленность жизни и горестно восклицает: “Только едят, пьют, спят, потом умирают… родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничеством, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери…”

Тогда старый друг семьи говорит Андрею: “Я, брат, завтра уезжаю, может, никогда не увидимся, так вот тебе мой совет. Знаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи… уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше”.

Чувствуется тоска и, как раньше говорили, резиньяция. Следует ли Андрей этому совету? Этого мы так и не узнаем. Зато ему в некотором смысле последовал сам Чехов. Предчувствуя скорую кончину, он отправился в Германию, чтобы там умереть. Устоять перед соблазном не смог и Толстой. В возрасте 82 лет он сбежал из дома, бросив жену, имение и домочадцев.

Разумеется, странствовать русского человека толкают и другие причины, помимо грусти и загадочной невыразимой тоски. Например, Максима Горького в детстве вышвырнули на улицу обедневшие бабушка с дедушкой, вынудив скитаться. Угнетение, нищета и крепостное право также сыграли свою роль. В то же время бескрайние просторы страны всегда будоражили у русских крестьян тягу к странствиям, утверждает датский литературный критик Георг Брандес.

Но они никогда не уезжали в Северную Америку, как безземельные хлеборобы европейских стран, а устремлялись на восток — на окраины самой Российской империи.

Безродный русский бродяга — явление не новое. Как отмечает славист Петер Нурманн Воге, еще англичанин Джеймс Флетчер, посетивший Москву в 1589 году, изумился показавшемуся ему бесконечным сонму нищих и бродяг. Поскольку тяги к странствиям не избежали ни бедные, ни богатые, ее не следует списывать сугубо на беспросветно тяжелую жизнь или ворчливое недовольство русских. Может показаться, что странствия существуют столь же, сколько и сам русский народ, и многие видят в них поиски Бога.

В народных сказаниях и былинах до монгольского нашествия богатырь Илья Муромец находится в неустанном движении. У Горького философ-босяк говорит следующее: “Сам же ты говоришь, что все люди одинаковые. А я на особой стезе... И не один я — много нас этаких. Особливые мы будем люди... ни в какой порядок не включаемся”.

Такое отношение поднимает проблему, которую в своей нестареющей докторской диссертации “Свобода, личность и общество” описал философ Яльмар Хегге. В ней рассматривается, пожалуй, самая фундаментальная проблема нашего времени: а именно, как организовать общество и коллектив так, чтобы личность и индивидуум могли развиваться свободно, но не подрывая при этом общественных связей. Этот вызов подводит нас к еще одной особенности души русского народа.

Большинство русских возмущены индивидуализмом Запада, считая его разнузданным. По их мнению, он проявляется в культе ЛГБТ*, постмодернистской морали и добровольном отказе от понятия объективной истины. Многие русские убеждены, что западное общество шагает к краху. Запад же, со своей стороны, полагает, что упор русских на целом вместо частного и акцент на коллективе и обществе вредит личности и препятствует ее гармоничному развитию.

Давайте внимательнее рассмотрим отношение русских к обществу.

Многие ученые считают, что русские более открытые и социальные, чем европейцы. Русский дух вообще стремится к единству — в семье, в городе и государстве, пишет датский литературный критик Георг Брандес. Здесь коллектив гораздо важнее, чем на Западе.

Если вы выйдете на улицу в Москве в морозный зимний день без шапки, к вам тут же подойдут совершенно незнакомые люди и посоветуют так не делать — по себе знаю. А за прогулкой по московским бульварам незнакомые мужчины предложат вам распить бутылку водки. Разумеется, отчасти это делается в том числе из экономии, но, что еще важнее, русский не пьет в одиночку: чтобы насладиться спиртным сполна, ему нужна компания.

Хедрик Смит, возглавлявший московское бюро газеты The New York Times с 1971 по 1974 год, считает, что русских гораздо меньше американцев волнует то, как они выглядят и что о них подумают соседи. В результате они не стремятся во всех случаях смотреться на все сто, всегда хорошо пахнуть и иметь свежее дыхание. В России человеку вполне дозволительно иметь прыщи, быть всклокоченным и помятым — его всё равно примут, пишет он.

Наши западные привычки очень обманчивы, считает французский этнограф Жюль Легра, вспоминая, как однажды он заехал в глухую северную деревню, где негде было купить еды. Наконец, он увидел очень бедную крестьянку и спросил, не продаст ли она ему хлеба.

Она достала из мешка целую буханку и протянула. “Сколько же я вам должен?” — воскликнул Легра в восторге. “Нет, нет, берите так. Хлеб — дар Божий, его нельзя продавать”.

“Русские бесконечно разговорчивы. Они любят общение, любят беседовать друг с другом. Они самые милые, самые гостеприимные, самые услужливые люди. Когда приходят гости, они выставляют на стол всё самое лучшее. Они готовы поделиться последним”, — пишет Легра.

Брандес ищет объяснения в старых сказаниях. Западные герои жертвуют собой из преданности своему владыке или из честолюбия. Богатырь Илья Муромец же, с другой стороны, храбро жертвует собой из благородства — ради униженных и обездоленных. Его чувство долга подчинено идеи общности. К личному он равнодушен. Русский дух жаждет соборности и единства, отмечает Брандес.

Брандес называет русскую интеллигенцию “благодетелями отечества”. За чаяниями интеллигенции Брандес видит высоконравственную идею: приносить пользу народу и сделать соотечественников счастливыми и свободными. Он также изумляется великой “сердечной доброте” русского народа и отмечает: “В русских заложено равнодушие к собственным страданиям и сочувствие к страданиям других”.

За этим общественным интересом русских явно стоят сострадание и милосердие. Воге напоминает нам, что в России преступник не подвергается общественному остракизму: его по-прежнему считают человеком и даже называют “несчастным” и “оступившимся”. Русский человек жалеет пьяницу и не осуждает его. Еще один истинно русский типаж — это “юродивый”, то есть блаженный, своего рода “святой дурак”. Считалось, что эти странствующие сумасшедшие близки к Богу, а их словам и деяниям приписывался скрытый, глубокий смысл. Им везде подавали милостыню.

Это чувство братства — даже с убийцами и каторжниками — неизгладимо. Когда человека постигает несчастье, друзья и соседи делают всё, чтобы ему помочь.

Легра, однако, отмечает интересную особенность. Он называет русских ярыми коллективистами в быту, но крайними индивидуалистами в мыслях. “Если собрать вместе 50 русских, чтобы обсудить тот или иной вопрос, вы получите 50 разных мнений”, — пишет он. Этим неизменно заканчивается всякий непринужденный спор. Поэтому у русских возникают сложности с самоорганизацией, считает Легра, добавляя, что они крайне недисциплинированны. Управлять таким народом нелегко, особенно когда страна столь велика. Может, общественное сознание и есть тот самый клей, что скрепляет страну воедино?

Наконец, эта обостренная социальность связана с чем-то иным, что знакомо и мне. В момент озарения Брандес пишет: “Что меня поражает сильнее всего, так это необоримая и беззаветная смелость. Русские не только высказывают свои мнения и мысли без малейших колебаний, но и нередко раскрывают глубоко личные подробности своей жизни, не боясь запятнать себя в глазах собеседника. За этой открытостью, которая тем удивительна у женщин, скрывается вот что: “Вот я какой — и отдаю себя таким, какой я есть — слишком широк и свободолюбив, чтобы сдерживаться и осторожничать, и достаточно самоуверен, чтобы не полагаться исключительно на чужое суждение”. Значение этого для общественной жизни таково: “Я такой, а теперь скажи мне, какой ты. К чему вся эта скромность и зашоренность?! Жизнь коротка, времени мало. Если мы хотим что-то получить из нашего общения, мы должны открыться друг другу”. И за этой смелостью кроется чувство, столь чуждое скандинавам: презрение и отвращение к лицемерию и невероятная гордость — вплоть до беспечности. Как это далеко от чопорности англичан, осторожности французов, чванства немцев и легкомысленности датчан”!

Да, перечитайте этот пассаж, и вам непременно что-то откроется о русском характере!

Таким образом, русский человек подходит к самой жизни иначе, чем мы. Это проявляется тем яснее в другом основополагающем вопросе. Основатель антропософии Рудольф Штайнер полагает, что русский человек наделен “особой интеллектуальностью”. “Если вы не поддадитесь влиянию симптомов, а вникните в суть, то вы скажете себе: “она остерегается всего инстинктивного”. — Она не должна, как полагает русский, позволять разъедать себя какому-либо человеческому инстинкту”, — рассуждает он.

“Да, в России мистицизм и интеллектуальность не живут отдельно друг от друга, как в остальной Европе”, — продолжает Штайнер. Он приводит пример. Западный человек прежде всего требует “доказательств”. Восточного же человека, с другой стороны, “доказательства” не убеждают. Русский человек воспринимает истину умозрительно. Поэтому он знает. А то, что человек знает, не требует доказательств.

В другом месте Штайнер утверждает, что “западная мысль ничего не понимает в русских. В русских есть что-то от ребенка, нечто, что должно вырасти. Это дитя должно обрести связь с духовным миром”.

Штайнер не одинок в своих мыслях.

Легра рассматривает разницу в мышлении французов и русских. Француза он называет “латинянином и другом логики”. Поэтому, считает Легра, он никогда не сможет сполна понять человека из культуры, где алогичность — норма и где преобладают “эмоции момента”. Он продолжает: русский совершенно не заинтересован в планировании своей жизни, для него типичны бескорыстие, безразличие и фатализм. Для латинян же стержневые идеи — наоборот, порядок, планирование и личный интерес. “Поэтому для французов общаться с русскими — всё равно что впасть в детство. Но тем самым они рискуют превратно истолковать русский характер. Для французов всё истинно, разумно и логично. Поэтому, когда французы анализируют с помощью логики чужой менталитет, в коем ее очень мало, это чревато ошибками”.

Брандес особенно интересуется Михаилом Ломоносовым (1711–1765) — основателем первого русского университета. Он — яркое воплощение типичных особенностей российской интеллигенции. Ломоносов — гениальный мальчик из бедной рыбацкой семьи из-под Архангельска. Его жажда знаний была настолько велика, что в молодости он прошагал пешком тысячу верст от Белого моря до Москвы. Он интересовался всем на свете: химией, физикой, минералогией, историей, искусством, изящной словесностью и оптикой. Помимо прочего, он открыл атмосферу Венеры. Его чтят как отца современной геологии. При этом он был поэтом и заложил основу современного литературного русского языка. Можно сказать, что с него началась российская наука. Штайнер утверждает: “Во многих отношениях именно Ломоносов — основатель славянской культуры”.

Как истинно русский человек, пишет Брандес, Ломоносов предстает одновременно и рационалистом, и мистиком. Однажды во сне он увидел тело отца, выброшенное волнами на безлюдный остров в Северном Ледовитом океане во время промысла. Тогда он отрядил брата домой с письмом к местным рыбакам. В нем он в точности описал место, где, по его мнению, лежал отец. И его нашли. До самой смерти Ломоносов упорно утверждал, что тело обнаружили именно там, где ему приснилось.

“Красота спасет мир”, — утверждал Достоевский. Воге вспоминает это высказывание и развивает мысль: русская интеллигенция убеждена, что мир можно постичь лишь целостно, посредством художественного преломления. Русское искусство тяготеет как к религии, так и к социальной критике. Далее Воге цитирует литературного критика Виссариона Белинского (1811–1848): “Поэзия есть истина в форме созерцания; ее создания — воплотившиеся идеи, видимые, созерцаемые идеи. Следовательно, поэзия есть та же философия, то же мышление, потому что имеет то же содержание — абсолютную истину, но только не в форме диалектического развития идеи из самой себя, а в форме непосредственного явления идеи в образе. Поэт мыслит образами; он не доказывает истины, а показывает ее”.

Современник Белинского Пушкин считал поэзию высшим воплощением творческой силы человеческого духа и, следовательно, ставил ее превыше науки, отмечает профессор литературы Гейр Хьетсо.

Восприятие русскими интеллектуальности, взаимосвязи искусства и науки, веры и разума облегчает понимание слов Штайнера о том, что русский народ не только аполитичен, но и антиполитичен. Политика — это инородный элемент, чуждый русскому характеру. Покуда русский остается в своем народе, он вне политики. “Русский — естественно, бессознательно — хочет сберечь интеллектуальность, пока не придет шестой послеатлантический период”, — считает Штайнер.

Наконец, утверждает Рудольф Штайнер, одна из основных черт русского народа — миролюбие.

Как можно сегодня утверждать такое? Ведь Россия ввела на Украину войска 24 февраля 2022 года! Да, ввела. Но для начала нужно, вслед за Штайнером, различать народ и его правителей. Во-вторых, слова о пацифизме русских предстают в совершенно ином свете, если учесть долгую и мучительную предысторию спецоперации. Поэтому я предлагаю на некоторое время отложить в сторону наши взгляды и мнения об украинском конфликте и рассмотреть эту характеристику повнимательнее.

Жюль Легра отправился на фронт добровольцем в 1914 году. Благодаря знанию русского языка через два года его командировали в Россию офицером связи. Вскоре он получил назначение в русскую армию и надел русский мундир. Когда вспыхнула революция, он вернулся во Францию через Мурманск. Он был награжден орденом Почетного легиона и несколькими российскими наградами. И этот самый человек подчеркивает, что русские — не воинственный народ! Легра замечает, что, в отличие от французов, русских “не так греет военная слава их родины”.

Да, русские не лишены национальной гордости. Но она никогда не вредит другим. Она совершенно наивна. По мнению Легра, русские преисполнены доброты и человеколюбия. Однако в чрезвычайных обстоятельствах — например, в военное время — русские нередко проявляют неслыханное мужество и отвагу, заключает Легра.

Брандес пишет: “Хотя русские — храбрый народ и необычайно стойкий на войне, они — самые миролюбивые, самые незлобивые и невоинственные люди в мире. Русские офицеры не составляют отдельную от народа воинскую касту, в отличие от прусских. У них нет высокомерия, нет обидной для других спеси. И если немецкий офицер мнит себя своего рода священнослужителем, этаким жрецом войны, то русский даже в пылу жестокой битвы лишь выполняет свою смертоносную работу”.

Пожалуй, тем ярче в этом отношении образ фельдмаршала и национального героя Александра Суворова (1730–1800). Брандес считает его единственным гением среди российских полководцев и ставит даже выше современника Михаила Кутузова (1745–1813), который в 1812 году разбил Наполеона.

В бытность свою в России Брандес посмотрел народную пьесу о Суворове. Она произвела на него неизгладимое впечатление. Почему же Суворов герой? Брандес отвечает: добрый русский характер славит Суворова за отеческий нрав, а не за доблесть и победы. В этой пьесе о герое войны нет ни порохового дыма, ни выстрелов. Зрители с удивлением и гордостью видят Суворова в поношенном мундире. Он носит на спине солдатский ранец как простой рядовой и спит и ест вместо со своим войском — настоящий отец солдатам.

Брандес рассказывает исторический анекдот о Суворове. По утрам фельдмаршал просыпался раньше всех и кричал петухом, чтобы разбудить свое окружение. Его любила вся Россия и ласково называла “Кукареку”. Брандес насчитал, что во время представления зрители кричали кукареку минимум 30 раз. И каждый возглас сопровождался громом оваций.

В пьесе есть сцена, как Суворов пожимает руку верному служаке-рядовому и говорит ему, что он не менее важен, чем генералы. Он всячески помогает подчиненным и приободряет их, шутит с ними и, наоборот, строг с собой.

Если сравнить это произведение с народными пьесами других народов о героях войны, в глаза бросится, что там подчеркивается воинская доблесть, а здесь — мягкость и отеческое отношение, рассуждает Брандес.

Далее Брандес вспоминает стихотворение Лермонтова “Родина”, начинающееся следующими строками:

После этого Брандес снова обращается к народным былинам. Нет героя более своеобычного и в то же время типично русского, чем Илья Муромец. Перед тем как слезть с печи и отправиться в большой мир, этот русский герой, как ни странно, дает обет, что никогда не обагрит своих рук кровью. Более того, он никогда не хвастается своей удалью, а хочет, чтобы его слава досталась Руси, и, не желая брать на душу грех, щадит своих врагов и освобождает пленных.

Может ли русский быть героем? Еще как, замечает Брандес, но его героизм зачастую пассивен и заключается в первую очередь в “стойкости, с которой он сносит страдания”.

Некоторых это изрядно удивит, но сам американский дипломат Джордж Кеннан (1904–2005) считал русских миролюбивыми. Хотя именно он в 1947 году выдвинул идею о “сдерживании” советской экспансии. Впрочем, вскоре он сам же об этом пожалел. Ибо “сдерживание” трактовалось как “окружение” и подвергалось резкой критике, в том числе из уст писателя, журналиста и обозревателя Уолтера Липпмана. Даже США не всемогущи, считал Липпман, и не смогут подавлять военным путем каждую “коммунистическую угрозу”.

И в этом они с Кеннаном сходились: для обоих пресловутая советская угроза была в первую очередь политической, а не военной. Таким образом, оба скептически восприняли доктрину Трумэна и, наоборот, одобрили замысел, стоящий за планом Маршалла.

Весной 1948 года Кеннан написал Липпману письмо, которое, как известно, не было отправлено, но позже было опубликовано в отрывках. Среди прочего там говорилось: “Русские ни на кого не нападут. Это не в их традиции. Они попытались было в Финляндии, но обожглись. Они не хотят никакой войны”.

Ныне здравствующий историк Эммануэль Тодд (род. 1951) напоминает нам, что, в отличие от американцев, русские не истребляли своих “индейцев” — то есть башкир, остяков, марийцев, самоедов, бурятов, тунгусов, якутов, юкагиров, чукчей и другие народности.

Несмотря ни на что, я считаю, что в идее врожденного миролюбия русского народа что-то есть. Но если другие будут этим качеством злоупотреблять или трактовать превратно, говорит Штайнер, этот мирный народ поднимется на кровавую борьбу. Мы видели это во всех красках во время Второй мировой, которую русские называют Великой Отечественной. Очень надеюсь, нам не придется испытать это снова.

В своей знаменитой пушкинской речи в 1880 году Достоевский выразил надежду, что если бы Запад понял русский дух, то европейские братья России “может, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят”. Очевидно, что до этого еще далеко. Постичь душу народа очень сложно. Едва ли вы продвинетесь дальше призрачных намеков. Если вы заинтересовались, можете прочесть больше в моей книге. В заключение этой статьи я хотел бы прежде всего напомнить, что русские тоже люди. И что сами мы — при более пристальном рассмотрении — едва ли намного лучше.