Стихийная тяга к майдану
Особенности развития внешнеполитических процессов последнего десятилетия привели к концентрации внимания российского общества на Украине. Часто это приводит к комическим ситуациям. Весьма распространено явление, когда, разойдясь во мнениях «по поводу одного места из Блаженного Августина», пара кондовых (с деда-прадеда) русских, к которым «если кто и влез…, так и тот татарин», ругают друг друга хохлами. Часты случаи гомерические, когда с чисто майданной уверенностью и чисто майданным уровнем аргументации люди заявляют, что «мы-то не такие», «у нас это невозможно». Так же точно, как говорили грузины о сербах накануне своей «революции роз» и украинцы о грузинах накануне первого (оранжевого) майдана.
В общем сложное явление — майдан — низводится до простой «проплаченной американцами» массовки. А тяжелейшая борьба, которую вела и ведёт российская власть с майданными тенденциями в России, сводится к неудаче Болотной, которая опять-таки объясняется тем, что «мы не такие». В общем. получается, что власти в России ничего и делать не надо — можно почивать на лаврах. Крупно ей повезло, попался идеальный народ, которого никак не проймёшь, ничем не возьмёшь и на мякине не проведёшь.
Между тем маргинал, гордящийся «генетической принадлежностью» к любому народу, не перестаёт быть маргиналом, независимо от того, русский он, украинец, грузин, белорус или представитель «народа-господина», проигравшего Вторую мировую войну. Американцы наиболее маргинализированы среди всех «цивилизованных наций» не потому, что они нас не любят, а потому, что они больше других уверены в своей избранности.
Великие достижения предков дают основания для гордости этими самыми предками и созданным ими государством, но не делают русского футбольного фаната лучше английского футбольного фаната. Великие достижения предков налагают обязанность сохранять их, стараться приумножить и соответствовать предкам. Майдан же апеллирует к предкам и их достижениям (истинным и выдуманным) только для того, чтобы обосновать право адептов майдана на особые привилегии.
К сожалению, значительная часть людей в любом обществе является носителями майданного вируса. Этот вирус возникает из сочетания ничем не обоснованного чванства и чувства обделённости благами, которые якобы положены «сознательному» гражданину за его «сознательность».
В XIX–XX веках на этих комплексах маргинальной части общества играли революционеры. Промежуток между концом XVIII века (Великая Французская революция) и началом ХХ века (революции в России, Китае, Турции и революционные потрясения в Восточной Европе после Первой мировой войны) был временем революций потому, что при переходе от феодализма к капитализму разрушалась старая и создавалась новая структура общества. Как правило, это занимало лет 30–50.
В этот период люмпенизировались и маргинализировались огромные массы людей, разрушался привычный уклад их жизни. Резкий рост производительности труда приводил к избытку рабочих рук в деревне. Между крестьянами возникала острейшая конкуренция, которую большинство проигрывало, разорялось и отправлялось в город, пополняя ряды пролетариата — дешёвой рабочей силы, обеспечивающей бурный рост промышленности эпохи первоначального накопления капиталов.
Именно эти люди везде составляли кадровый резерв революции. Они особенно остро ощущали «несправедливость» нового общества, выбросившего их на обочину жизни, и желали восстановить «справедливость». Именно поэтому все эксперименты радикальных революционеров, желавших пойти дальше буржуазных преобразований и установить тотальную «справедливость», имеют черты сваливания назад в феодализм.
Это и ограничение функции денег, и попытки контроля промышленного производства, его нормирования, чтобы новое производство не задавило кустаря (аналог феодальных цехов с их ограничениями), это и попытки сохранить или даже восстановить общину, вернуться к регулярным переделам земли, ввести жёсткое нормирование площади наделов, которые могли находиться в пользовании у семьи (в зависимости от количества едоков и рабочих рук); там, где ситуация заходила слишком далеко, как в СССР, где был поставлен дистиллированный коммунистический эксперимент, возникло и переиздание крепостного права (лишение крестьян паспортов и права покинуть колхозы, куда они были насильно согнаны), и нормированное распределение товаров продуктов в зависимости от места на «феодальной лестнице».
При феодализме крестьянам запрещалось есть каплунов, охотиться в господских лесах, а значит, употреблять в пищу дичь, каждое сословие, крестьяне, горожане, служители церкви и дворяне носили свою одежду, при этом богатый горожанин не мог позволить себе те же фасоны, а иногда и те же ткани, что бедный дворянин. При «социализме» тот же эффект достигался при помощи карточной системы, а в эпохи её отмены — при помощи распределителей и системы «пайков» и «заказов», в рамках которой каждый слой общества мог рассчитывать только на положенные блага. Точно так же нормировалось и строительство индивидуальных домов: площадь, этажность, разве что количество окон и дымоходов при «социализме», в отличие от феодализма, не нормировали.
Безусловно, прошедшую эпоху нельзя вернуть. Даже уничтожив капиталистическую экономику, а в этом многие революционеры преуспели, вы не вернёте феодальные отношения, в худшем случае, как в Камбодже при красных кхмерах, создадите что-то вроде системы государственного рабовладения. Кстати, система государственного учёта, централизованного планирования и вознаграждения за труд не является коммунистическим ноу-хау. Она существовала уже в древнем Египте и в основных своих чертах потрясающе напоминала пересобранную в энеолите социалистическую экономику. Даже великие свершения вроде пирамид налицо. Учёные поначалу считали египетскую систему рабовладельческой, а затем выяснили, что на полях и великих стройках трудились лично свободные граждане, организуемые государством на основе централизованного планирования.
Но у нас нет ни времени, ни места, ни цели подробно рассматривать особенности существовавших на разных этапах человеческой истории политико-экономических систем. Важно, что до XIX века все они опирались на традиционную семью и крестьянский труд. Эффективная экономика не предполагала обязательного роста, а получение прибыли не было основной целью.
То, что мы знаем как антикапиталистические революции ХХ века, на самом деле реакция экономически, но не ментально вырванных из феодализма масс на жестокость капиталистической экономики. Массы хотели, чтобы было «как раньше». Как это происходит, мы могли воочию наблюдать, когда значительно более короткий период первоначального накопления в постсоветских странах привёл к аналогичной реакции, когда массы, не расставаясь с полученными ими при капитализме свободами, захотели вернуть социальную стабильность предшествовавшей эпохи.
Только страна уже не была крестьянской, поэтому требовали массы не передела земли (чтобы хватило резко выросшему крестьянскому населению, что было нереально, почему любая эффективная земельная реформа и вела к обезземеливанию и люмпенизации широких масс), а государственного патернализма. Пусть будут раздачи «бесплатных квартир», но и чтобы иномарки продавались свободно, и на отдых в Турцию или Испанию можно было поехать. Пусть капиталист владеет заводом, но пусть государство заставит его платить ту зарплату, которую считает справедливой рабочий.
Это так же нереально, как «справедливая» земельная реформа, но массам хотелось, и они были готовы бунтовать. Поэтому не устану повторять, что величайшая заслуга Путина перед Россией заключается в том, что он смог добиться общенационального консенсуса, не допустить общероссийского майдана, бессмысленного и беспощадного, к которому российское общество в 1998–2000 годах было готово.
Не исключаю, что далеко не самого влиятельного чиновника в считанные месяцы вознесли до президентства совсем не потому, что он единственный мог честным словом гарантировать безопасность семьи (ведь к Ельцину его ещё должны были подвести и порекомендовать, а подводившие совсем не обязательно интересовались его безопасностью после отставки), а потому, что ситуация в стране почти не оставляла шансов избежать майдана. Ненависть народа к системе должна была выплеснуться на преемника, после чего вряд ли бы вернулся Ельцин, но должен был прийти настоящий ставленник Семибанкирщины. Не случайно же Березовский, Гусинский и Абрамович так взбесились, когда стало понятно, что Путин пришёл всерьёз и надолго, что он добился стабилизации. Им не нужна была стабилизация, они хотели укрепить свою власть за счёт дестабилизации. На Украине, в Грузии, везде, где были майданы, почти всё общество, включая большую часть элит, понесло огромные потери, но некоторые люди, совсем не обязательно занимавшие места во власти, в результате тотальной дестабилизации не потеряли, а приобрели. Почему в России должно было быть по-другому?
Разрабатывая теорию революционного захвата власти, Ленин фактически написал научное руководство по майдану. Джин Шарп потом просто превратил его в методичку для идиотов — в комикс-инструкцию для безграмотных и интеллектуально убогих. В общем, Ленин — Джин Шарп для умных, а Шарп — Ленин для дураков.
Почему так получилось? Потому, что пролетариат совсем не хотел действовать по Марксу. Чем дальше продвигался капитализм и чем профессиональнее становился рабочий класс, тем меньше он тяготел к политическим требованиям и тем больше был склонен к чисто экономической борьбе. Но если рабочие промышленно развитых стран не хотят делать революцию, кто-то же этим должен заняться.
Россия как раз в это время переживала процесс обезземеливания крестьянства, его перетекания в города, превращения в пролетариат, из которого в дальнейшем должен был вырасти подобный западному, не склонный к революциям рабочий класс. Но пока что российские рабочие в своём большинстве были вчерашними крестьянами — первым перебравшимся в город поколением. К тому же теми же крестьянами уже нищавшими, но ещё не полностью обезземеленными была полна деревня. Именно они, как правильно определили эсэры, были революционной массой. Но вот беда, крестьяне не собирались бороться за социализм, они были мелкобуржуазной средой, стремились к частной собственности на землю и к капиталистическим отношениям в деревне.
Социалистический переворот должны были совершить люди, не желавшие социализма, так же как прозападные перевороты на майдане, сводившиеся к передаче власти из рук национальных производителей в руки компрадоров, должны были производить люди, чьё благополучие зависело от национальной экономики, которую компрадоры собирались уничтожить в интересах Запада.
И то и другое — искусственная революция, инспирированная заинтересованными силами (в одном случае внешними, в другом внутренними) в условиях отсутствия революционной ситуации. При этом искусственной революции придаются черты естественной. Октябрь называют продолжением и логическим завершением февраля, хоть на деле он февраль отрицает. Фактически это стандартный майдан — переворот, замаскированный под революцию.
Для организации такого переворота необходимо наличие в обществе реального недовольства, притом что вызвавшие его проблемы легко устраняются в рамках системы (революционная ситуация возникает тогда, когда проблемы в рамках системы неустранимы). Кроме того, необходим «авангард» — революционная партия как непосредственный организатор путча. Необходимость в массовой партии отсутствует. Наоборот, нужна компактная легко управляемая централизованная структура. Для руководства реальными буржуазными революциями партии не нужны. Партии возникают по ходу революции, когда революционеры в преддверии грядущей победы начинают междоусобную борьбу за уже почти завоёванную власть. А вот искусственной революции руководящее звено в виде революционной партии необходимо: за свои интересы люди выходят сами, за чужие их должен кто-то вывести.
В наше время организация искусственной революции значительно упростилась. В ХХ веке надо было ещё найти недовольные группы, определить причины их недовольства, понять, что им надо пообещать, чтобы можно было бросить их против власти. Порой на это требовались годы и даже десятилетия проб и ошибок. Далеко не всегда и не у всех революционеров получалась организация искусственной революции.
Сейчас такие группы недовольных легко отслеживаются по социальным сетям. Более того, они в них могут искусственно формироваться, радикализироваться, направляться в нужную сторону. Именно поэтому Россия вслед за США, Китаем и Европой пришла к необходимости контроля социальных сетей.
Если революции начала ХХ века в России опирались на миллионы крестьян, вымываемых в города, лишаемых привычных условий жизни и потому пребывающих в постоянном стрессе, то в нынешнем обществе, с его перманентными коренными изменениями, происходящими уже по несколько десятков раз за жизнь одного поколения, стресс является постоянным спутником большинства, а утрата ориентиров тотальна. Социально маргинализируется даже профессиональное и материально самодостаточное сообщество. В каком-то смысле мы все маргиналы, наши общественные связи неустойчивы, а традиции размыты.
Маргинал тянется к майдану как к методу решения своих проблем, легитимирующему силовое воздействие («отмену») оппонента. Пробегитесь по социальным сетям и посчитайте призывы к силовому решению любых проблем. Их там миллионы. Они тем радикальнее, чем глупее их автор. Глупость идёт об руку с радикализмом и железобетонной уверенностью в своей правоте.
Маргиналам нужен только вменяемый лозунг и авторитетный вождь, они тут же в едином порыве рванутся строить очередное «светлое будущее» за чужой счёт, лишь бы вырваться из пугающего их своей непредсказуемостью настоящего. Поэтому не надо думать, что «у нас это невозможно». Возможно в будущем, когда войдут в силу поколения, выросшие в режиме калейдоскопического изменения реальности, толкающий общество к майдану стресс исчезнет и его опасность снизится. Пока же майдан возможен везде.
Майдан нельзя победить, он слишком глубоко интегрирован в ткань общества. Майдан можно только постоянно побеждать. Уверенность же в том, что мы другие, у нас такого не было, нет и не будет, широко открывает ворота майдану, резко ослабляя общественный иммунитет. Ведь зачем бояться того, что «у нас невозможно»? Тем более зачем бороться с ним?
Ростислав Ищенко,
Специально для alternatio.org
