Великорусский пахарь и его крепость, или Как за 100 дней поднять Российскую Империю

Западные, да и российские либеральные публицисты часто пишут о России, как о стране рабов: и крепостное право в стране отменили на столетия позже, чем в Европе, и в ХХ веке не придумали ничего умнее, чем приписать крестьян к колхозам, проведя коллективизацию. На протяжении веков — ни свободного рынка, ни демократических институтов. Ну, правда, что за ущербная страна с азиатской психологией? Между тем особенности исторического развития России — и долгое сохранение крепостничества, и самодержавие, просуществовавшее почти до конца Российской империи, — не причина, а следствие.

Еще в 1998 году вышел монументальный исторический труд «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса», автор которого академик Леонид Васильевич Милов с цифрами в руках показал, что в России крепостное право и самодержавие были единственным способом поддерживать государство. Виной всему — суровый климат нашей центральной полосы. Книга, за которую Милов удостоился Государственной премии Российской Федерации, успела стать для исследователей российской истории классической. Автор, потративший десятилетия на обработку данных по развитию сельского хозяйства в нашей стране, использует аргументы, против которых и возразить-то нечего. То, что либеральные публицисты почти никогда не упоминают о «Великорусском пахаре», вряд ли говорит об их безграмотности. Скорее, о сознательном желании игнорировать: не знаю и знать не хочу.

Призрак голода

Основой экономики европейских стран с древних времен было сельское хозяйство. И вплоть до новейшего времени оно сохраняло главенствующую роль в их благосостоянии. Климатические различия между Россией и Европой огромны, и это напрямую отражалось на продолжительности времени, доступного для полевых работ. Например, французский фермер располагал десятью месяцами рабочего времени в год, а в Центральной России этот срок был в два с лишним раза меньше. Еще в документах XVII века беспашенный период определялся в семь месяцев. И если вспомнить, что крестьяне в России не могли трудиться по воскресным дням, то на пашенные работы оставалось около 130 дней, из которых примерно 30 уходило на сенокос. Иными словами, для работы в поле у крестьян было всего 100 рабочих дней — чуть больше четверти года. Из этих 100 дней лишь на обработку земли уходило примерно 40. В Европе, где климат несравненно мягче, крестьяне традиционно отдыхали от работы в поле только два месяца в году — в декабре и январе.

Вдобавок земли Центральной России не отличались плодородием. При одинаковой интенсивности труда французский фермер мог получить в несколько раз больший урожай, чем его «собрат» — русский крестьянин. В средней полосе России обычная урожайность не превышала «сам-3», то есть одно посеянное зерно давало три собранных с поля. Учитывая, что из этих трех зерен одно надо было сохранить для следующего посева, чистый сбор с десятины (1,09 гектара) составлял всего 24 пуда зерна. За 100 дней, отпущенных природой на полевые работы, крестьянин, имевший семью из четырех человек, не мог вспахать более двух с половиной десятин, другими словами, собрать больше 60 пудов зерна. В Европе крестьянин в среднем мог обработать около пяти десятин — в два раза больше.

Нельзя забывать, что еще часть собранных 60 пудов уходила на прокорм скоту: суровый климат обрекал крестьян на то, чтобы большую часть года держать скот в стойле, а не на выпасе. А ведь годовая потребность деревенской семьи в хлебе была куда выше, чем эти 60 пудов: примерно 24 пуда на каждого члена семейства. Вместо этого им доставалось от 10 до 17 пудов. Буквально выбиваясь из сил, крестьянин не мог обеспечить себя и семью достаточным количеством хлеба. Расширять количество обрабатываемой земли не получалось. Он мог сделать это лишь за счет резкого снижения уровня агрикультуры, например, разбрасывая семена по непаханому полю. А это грозило обернуться пустой порчей зерна.


Климат в центральной полосе России отличается не только коротким теплым сезоном, но и непредсказуемостью погоды: летом может установиться иссушающая жара, а может — губительный для всходов холод. (Убедиться в этом жители средней полосы России могли, например, в начале нынешнего июня, когда дневная температура упала до +7 градусов, а ветер и холодный дождь создали полное ощущение предзимья.) Перепады температуры и влажности превращали сельское хозяйство в России в ежегодную рулетку: перед крестьянами то и дело маячил призрак голода.

Община как способ выживания

Особенности ведения сельского хозяйства в центральной полосе России отразились на психологии крестьян. Весь быт земледельца был пронизан стремлением к экономии ресурсов и времени, а в общественной психологии деревни доминировало стремление к коллективизму. Сельская община не зря с давних пор связала крестьян и вплоть до современности не давала им превратиться в фермеров: община, «вервь» была единственной социальной силой взаимопомощи. Когда крестьянин собирал скудный урожай, обрекающий его семью на голодную смерть, ему не к кому было обратиться за помощью, кроме как к общине. Правда, если голод поражал целые уезды, даже община не могла помочь.

Другим результатом климатических условий был крайний консерватизм крестьян. В России веками сохранялись самые архаичные приемы земледелия. Если в Европе устоялось классическое трехполье, то в России — комбинации трехполья с периодическим превращением пашни в перелог (временно не используемый участок земли). Когда публицисты смеются над темными русскими крестьянами, которые устраивали «картофельные бунты», сопротивляясь попыткам государства вводить новые сельхозкультуры или аграрные методы, они забывают, что на протяжении столетий деревенские жители усваивали простую мысль: любые эксперименты ведут к гибели. У крестьян не было никакого «резервного фонда» — излишков зерна, и любое новаторство могло закончиться неурожаем и голодной смертью.

А как же могло в этих условиях существовать государство? Могло ли оно выживать и развиваться лишь за счет налогов на свободных общинников? С цифрами в руках академик Милов доказал, что этот путь был бы для России фантастическим. Единственной системой, которая могла бы эффективно отчуждать прибавочный продукт, была не рыночная, а крепостное право. Лишь крупное феодальное хозяйство путем сверхэксплуатации крепостных крестьян могло выполнить весь комплекс полевых работ, передавая при этом в руки хозяина значимую часть собранной с полей продукции. И уже помещик мог этой продукцией торговать. В итоге и внутренний, и внешний рынки зерна в России были созданы за счет жесткого ограничения потребностей самих крестьян.

В равной степени и государство могло существовать только благодаря крепостному праву. Причем в наиболее жесткой его форме — в виде самодержавия: скудость условий для сельского хозяйства вынудило государство не давать поблажек ни крестьянам, ни их владельцам, чтобы содержать чиновничий аппарат, армию, тратиться на строительство, охрану границ и т.п. Если в Англии рынок рабочих рук начал формироваться уже в XIV столетии, то в России он появляется лишь во второй половине XIX века. До этого времени любой крупный государственный проект требовал насильственной мобилизации трудовых ресурсов. На строительство засечных полос, заводов, корабельных верфей, дорог рабочих и ремесленников приходилось сгонять силой. На британских заводах в XVIII веке трудившимся по 14–16 часов в день рабочим платили копейки, но они были свободными людьми, добровольно соглашавшимися на жуткие условия труда: ведь они прекрасно понимали, что улицы полнятся толпами бродяг, которые за счастье сочтут стоять за ткацким станком.


Вектор истории

Советские историки, начиная с Михаила Покровского, пытались показать, будто отмена крепостничества в России свершилась, потому что оно изжило себя экономически. Однако сами помещики так не считали, и есть все основания полагать, что в форме оброка (а порой и барщины) оно продолжало быть эффективным вплоть до 1861 года. Причина отмены в том, что крепостное право, которое в XIX веке было однозначно аморальным, все чаще оборачивалось волнениями в крестьянской среде.

С особенностями социально-экономического устройства русской деревни, вероятно, связан и провал Столыпинской земельной реформы: стараясь вырвать крестьян из общины, превратить их в «фермеров», реформатор недооценивал, насколько глубоко проникло в сознание крестьян представлении о сельской общине как о единственной форме социальной взаимопомощи. Лишь относительно небольшой процент крестьян согласился на выход из общины и тем более на переселение в другие губернии. Возможно, если бы Россия прожила без социальных потрясений хотя бы лет двадцать–тридцать, Столыпину и удалось бы взрастить класс сельских индивидуальных собственников. Но история не знает сослагательного наклонения.

Концепция Милова позволяет здраво взглянуть на российскую историю. Некогда Карамзин заложил традицию восторженного отношения к вольному городу Новгороду, не имевшему постоянных князей и решавшему важнейшие вопросы на вече. Сейчас в каком-нибудь «Вдовьем плате» Акунина Новгородская республика подается как более гуманная альтернатива жестокому московскому самодержавию: ведь жили же люди без насилия над личностью, процветали благодаря рыночной экономике! Но пример Новгорода, где основу хозяйства составляла торговля, нельзя было распространить на всю страну, как в 1990-е нельзя было сделать весь народ «челноками» и палаточниками, продающими вьетнамские и турецкие товары. В раннее Новое время русские жили в основном сельским хозяйством, а Новгород и Псков были, скорее, исключениями, чем общим правилом. История России вряд ли могла пойти по какому-нибудь другому пути.