Записки «зрадныка державы». Фрагмент Второй

Преступный свет Русского мира

В камере поздние сумерки. Почти темно. Я в тюрьме СБУ. Один. Но вижу, что недавно здесь кто-то был. На тумбочке лежит чуть примятое яблоко и недокуренная сигарета. Матраса нет. Поэтому кладу куртку на металлическую кровать и ложусь.

Сегодня 10 марта. День рождения моей дочери. Ей тридцать семь. Я написал ей стихи. Но поздравить не успел. Листок со стихотворением попадёт к ней гораздо позже. На суде. Когда меня приведут в наручниках и начальник конвоя, упитанный сельский парубок, кивком головы разрешит передать стихи через щель в «стакане». Стаканом называется застеклённая клетка, в которой подсудимый сидит на своей скамье. Помню заплаканное лицо дочери. Впрочем, я забегаю вперёд.

И всё же, как так получилось? Почему я здесь? Отгоняю нелепые вопросы. Мысленно оглядываюсь назад. Мелькают картины прошлого — что писал, говорил. Всё логично. Странно, что это не случилось раньше.

Внезапно вспыхивает свет. Хотя «вспыхивает» — сильно сказано. Лампочка ватт на двадцать пять. Как в старинном романе Виктора Гюго, со скрипом открывается окошко в железной двери. Я вижу часть человека в пятнистой военной форме. Он возится, чем-то звякает. Потом протягивает железную миску. В миске волнуется темная жидкость и лежит ложка. Руки у парня худые, красноватые, мальчишеские. Я беру миску, а он резко закрывает окошко. И гасит свет.

— А свет можно оставить?! — кричу я из наступившей темноты.

— Хай тобi руський мiр свiтить! — глухо отвечает он из-за двери.

Потом становится тихо. Небольшое окно под потолком почернело. Вечер. За окном Киев. Мать городов русских, как писал о нём Нестор-летописец, ныне официально объявленный украинским историком. Русский Иерусалим, как сказал о нём однажды государь Николай Павлович.

— Если останусь жив, — мелькает во мне, — напишу обо всём. И начну с этого замороченного паренька, ненавидящего «Русский мир».

Позднее я узнал, что его должность называется — «баландёр».

Из тюремной тетради

Никогда не умел вести дневник. Всегда бросаю, едва начав. Но в тюрьме, как только появилась тетрадь, стал делать записи. Разумеется, как всегда, обрывочные. Бессистемные.

***

Поступаю в СИЗО. Краснолицый режимник, требует снять золотое обручальное кольцо. Для вида кручу и дёргаю кольцо. Знаю, что не снимется.

— Зараз будем різать! — вопит служитель закона.

— Режьте.

Режимник смотрит с любопытством. Потом вознаграждает себя за неудачу. Срывает с меня нательный крест на серебряной цепочке. Серебро в тюрьме запрещено.

Конечно, никакой осознанной ненависти ко Христу у «принимающей стороны» нет. Просто хочется выплеснуть бурлящую злобу.

И всё же Крест, и Тот, Кто умер на Нём за меня и за этого тюремщика, глубоко чужды и враждебны нацистской власти клоуна-режимника.

***

Опять везут в суд. Но сначала, как всегда, заводят в бокс для ожидания. Тут уже человек пять. Накурено. Напротив меня неподвижно сидит уверенный в себе мужчина лет сорока. Смотрит в упор. Без чувств. Просто смотрит. В руке что-то похожее на блестящие чётки. Но он по ним не молится, а ловко крутит в руке, словно играется. То подбрасывает, то зажимает в ладони. Будто говорит миру с вызовом: «Да, я такой, у меня всё прекрасно, кто не согласен, пожалеет».

Рядом с ним толстый, круглолицый парень лет тридцати с небольшим. Футболка без рукавов. Жирные руки сплошь покрыты татуировками. Он говорит не переставая. Но кроме слов «прикинь» и «мусора», я не понимаю ничего. На этом особом языке, скороговоркой он рассказывает тому, кто играется «чётками», какую-то поразительную историю, в которой сам рассказчик выглядит невероятным молодцом.

Мне и раньше приходила эта мысль. Но в тюрьме она стала подтверждаться. Мир так называемых блатных — это перевёрнутый мир. Антихристианский, антиевангельский. Тут играются иконками, крестиками, рисуют на животах церкви с огромными куполами, но при этом презирают жалость, любовь, Бога. А язык, который Бог дал им, чтобы к Нему обращаться, уродуют и пересыпают мерзкими словечками. Словно хотят заглушить, замазать что-то светлое, но невыносимое для них.

Я смотрю на тараторящего толстяка. Несмотря на все его наколки и значительные размеры тела, догадываюсь: передо мной далеко не «авторитет». Слишком заискивающе он поглядывает на неподвижного. Слишком часто округляет глаза, чтобы добавить себе веса и произвести впечатление.

Наконец, выдержав паузу, они приступают ко мне.

— Отец, давно сидишь? — бросает толстяк.

— Три месяца.

— А лет тебе сколько?

— Скоро семьдесят.

Неподвижный и татуированный изумлённо переглядываются.

— А за что хоть взяли? — авторитетный говорит через губу. Голос немного гнусавый.

— За стихи.

Спросивший на мгновение замирает, перестаёт крутить свои чётки и произносит, слегка покачав головой:

— Мусора ох…ли.

Шапито на крови, или Восстание комедиантов

Ощущение, что я живу среди огромного шоу, которое развернулось на земле, именуемой Украина, меня посещало давно. Ощущение оперетты. «Свадьбы в Малиновке» с дешёвыми, аляповатыми декорациями. Придуманность, театральность происходящего виделась даже тогда, когда меня волоком тащили по лестнице в тюрьме СБУ. Или когда безусый мальчишка-солдатик в Шевченковском суде Киева больно толкал меня железной дверью в спину, по-своему наказывая опасного преступника.

Осознание всеобщего притворства, лицедейства охватывало и в зале суда. Ведь все кругом понимали, что никакой я не изменник. Но так надо. Таков сценарий и таковы условия игры. И тех, кто не будет выполнять распоряжения невидимого режиссёра, также ожидает расправа.

Та же невидимая, принуждающая к притворству сила движет сегодня и украинской державой. Чтобы выжить, необходимо лгать, умело изображать из себя «патриота». То есть того, кто с мёртвым немигающим взглядом в любую минуту готов признать себя древним украинцем или арием, Бандеру святым, а Господа Иисуса Христа не галилеянином, а галичанином.

Тридцать с лишним лет чувство присутствия в балагане во мне только нарастало. За это время миллионы людей оказались запертыми внутри особого хуторского представления, где пьяные актёры с размалёванными лицами изображают придуманную кем-то бутафорскую Украину.

Но однажды происходящее стало меняться. Потешные комедианты взяли в руки настоящее оружие и стали стрелять по зрителям. И уже не вода, не самогон, а подлинная, живая кровь потекла из-под застиранного занавеса, среди обшарпанного реквизита. И матери, жёны непритворно заплакали над убитыми сыновьями и мужьями. А сельские комики, захмелевшие от крови, со злобной гримасой принялись сжигать и прятать их трупы.

Этот отвратительный балаган, этот морок сам по себе не рассосётся и никуда не уйдёт. И банда одуревших от безнаказанности провинциальных кавээнщиков не перестанет размахивать далеко не игрушечным «Хаймарсом» и куражиться над несчастной страной.

Балаган можно только остановить. Разрушить. И вывести людей из отравленного нацистского тумана.

Страсти на «малолетке»

Я опять на «Малолетке». Так называют один из корпусов Лукьяновской тюрьмы.

В камере нас шестеро: Самвел, Андрей Григорьевич, Дима, Аладин, Саня и я.

Вроде немного. Но палитра политических убеждений разнообразная.

Дима, крупный украинский хлопец, прекрасный повар, получающий от бедной мамы увесистые передачи с ароматным салом. Он что-то намутил с продажей автомобилей. Говорит, что его арестовали по недоразумению. Кто-то из сокамерников уточняет: по глупости. Верю и тому, и другому.

Аладин уроженец Туниса. Высокий, красивый. Хорошо говорит по-русски. Если нужно, свободно ругается на русском, арабском и французском. Женат на киевлянке. Вечерами говорит по телефону с маленьким сыном. После этих разговоров становится грустным. Аладина посадили вместе с братом. У них был небольшой бизнес. Одолжили партнёру изрядную сумму. Тот не вернул. А когда доверчивые братья, возмутившись, взяли его за грудь, написал заявление в полицию и посадил обоих. Без суда братья сидят в СИЗО уже третий год.

И Дима, и Аладин политикой не интересуются.

Самвел черноглазый, остроумный, прекрасный рассказчик анекдотов. Не любит касаться темы, за что сидит. Говорит, что его заказали. Причём заказчики в далёкой Армении. Самвела, как и большинство сидящих в нашей камере, держат в изоляторе несколько лет, но не судят. Только привозят в суд и продлевают срок содержания под стражей. С судьями Самвел предельно прям и откровенен. Иногда спрашивает их на заседании: «Ваша честь, а правда, что прокуроров и судей на кладбище не отпевают?»

Самвел неприязненно отзывается о России. И в целом политику Зеленского поддерживает.

Андрей Григорьевич бизнесмен и учёный. Ещё недавно богатый и успешный. Тоже перешёл кому-то дорогу. И сработала та же национальная схема: «правоохранителям» занесли взятку, и Андрея Григорьевича посадили. Богатый дом отобрали. Фирму разорили. В суд привозят для формальности. Там он сидит некоторое время. Потом возвращают в следственный изолятор. И так несколько лет.

Андрей Григорьевич ненавидит Россию. Рассказывает, что ещё при академике Патоне он изобрёл новый вид оружия, добивающего до Москвы. И якобы уважаемый академик, слушая Андрея Григорьевича, растроганно плакал.

Они с Самвелом составляют патриотическую, провластную партию в нашей камере.

Сане сорок четыре. Из них двадцать один год он провёл в заключении. Три «ходки» по очень тяжёлым статьям. На книжной полке у него полный ералаш — Евангелие, Веды, сатанист Кроули. Мы с ним часто говорим и спорим о Боге. Возле нар у него стоит картонный ящик, полный безответных жалоб в самые высокие инстанции. Он знает законы, пожалуй, лучше своих судей. Его дом и родители в Киеве. Но Саню к ним не отпускают и тоже толком не судят. Такова изюминка украинского правосудия: без объяснений держать в неволе. А вдруг пригодишься?

Когда по нашему маленькому телевизору слышатся бодрые новости о новых перэмогах, Саня иронично крякает.

Ну и шестой обитатель камеры — это я. Человек опасный. Согласно статье 111-й — «зрадник держави». Меня, в отличие от всех, быстро ведут к приговору и заслуженному наказанию.

Мы с Саней считаемся пророссийскими.

Несмотря на идейные разногласия, в камере ссорятся редко. Вспышки бывают, но не на политической почве. Просто люди устали. Устали от неизвестности. От мерзости и безысходности своего положения. Несчастный Самвел бывший спортсмен, волосатый атлет, утром, открыв глаза, обречённо восклицает: «Опять тюряга!»

Противоположные убеждения не мешают нам иногда вместе обедать. Дима в мультиварке готовит потрясающий борщ. У него талант. И все мы советуем ему после освобождения прекратить сомнительные операции с автомобилями и открыть кафе.

И всё-таки влияние седьмого постояльца камеры — нашего маленького, но неумолкающего телевизора — не может не сказываться на нашей жизни.

На днях что-то прилетело и сильно бахнуло в районе завода Артёма. Стёкла жалобно задребезжали. Мои товарищи заметались. А Андрей Григорьевич, глядя в нашу с Саней «пророссийскую» сторону, бросил:

— Это вам подарок от Патриарха Кирилла!

Нашим идейным противникам мы с Саней тогда ничего не ответили. Но понимали, что теперь ход за нами. Вскоре, благодаря гаранту украинской Конституции, шанс ответить представился. В этом вопросе гарант нас никогда не подводил.

Итак, вечером Андрей Григорьевич с горячим вниманием смотрит «Єдині новини». Самвел лежит, но тоже с интересом посматривает на экран.

И тут на экране возникает лицо президента страны. С недавних пор ему пришла охота по вечерам обращаться к народу.

И хотя Андрей Григорьевич с Самвелом часто называют его «красавчиком», выглядит глава державы очень неважно. Я бы даже сказал, пугающе.

Набухшие веки тяжело нависают над глазами. Сами глаза красные и стеклянные. Он ими еле ворочает. Если бы в таком виде к нам в окошко заглянул баландёр со своей вечной пластилиновой кашей, о нём бы сказали — «уваленный».

Гарант тоже явно что-то употребил. Возможно, с порцией на этот раз не рассчитал. Срывающимся голосом, похожий на ошпаренного попугая, он, медленно двигая языком, хрипит, заглядывая в камеру:

— Дорогі українці…

В камере становится тихо. Мы с Саней переглядываемся. Кажется, счёт сравнялся. Андрей Григорьевич сидит перед телевизором, опустив голову. Ему неловко за красавчика. Самвел тоже отвернулся и смотрит в свой телефон.

Уже ночью, когда я прохожу мимо курилки, Андрей Григорьевич, потупившись, говорит вполголоса:

— А почему бы и нет, если это его поддерживает.

Но уверенности в голосе учёного нет.

Дорогие мои! Самвел, Андрей Григорьевич, Саня! Все, с кем я провёл эти трудные дни. Помню вас. Люблю вас. Молюсь за вас. Дай вам Бог свободы. И всем нам пусть даст Господь избавление от этой затянувшейся бездарной и мертвящей клоунады.

Ян Таксюр,