Как меня арестовали за измену державе
Аресты становятся частью повседневной жизни граждан Украины. К ним привыкают. Никто не может быть уверен, что за ним не придут. Или не вызовут в органы безопасности. Даже если человек часто произносит «Слава Украине!», с горящим, остекленевшим взором хвалит Зеленского и проклинает Россию (а само слово «Россия» пишет маленькими буквами), его судьба всё равно может сложиться крайне печально. Достоин ли ты быть объявлен врагом державы и привлечён к суду по хорошо знакомой мне 111-й статье, решает некая невидимая сила. Именно она обладает особым чутьём, нюхом для распознавания «зрадників». Раньше мне, как и многим моим землякам, казалось, что обыски и пытки происходят где-то далеко и вообще принадлежат к области кино. Однако это не так. И вот я, уже немолодой сочинитель, вижу воплощение этой злобной, невидимой силы на своём пороге.
Мартовское утро 22-го года. Около восьми длинный, требовательный и как будто раздражённый звонок. Открываю дверь. В коридоре люди с автоматами. У некоторых лица до половины закрыты. Называют моё имя. Да, говорю, это я.
Три человека быстро проходят в комнату, где я обычно работаю. Идут так, будто всё у меня знают. В компьютере проворно находят то, ради чего пришли. Молодыми недобрыми глазами зыркают по сторонам.
— Что происходит и кто вы? — спрашиваю я.
— СБУ, — отвечает небольшой кареглазый и смотрит на меня с отвращением. — Только ничего не надо говорить. А то будем пальцы ломать вашей жене.
Начинается обыск. Нас с женой закрывают в нашей маленькой кухне.
Уже позднее, когда под конвоем я приехал в суд читать своё дело, стало понятно, что следили за мной около двух лет. Слушали телефонные разговоры, смотрели почту, копировали мои сатирические стихи и смотрели выступления в Сети. Разумеется, мои отзывы об украинской власти, её идеологии, фальшивом «томосе», вояках УПА и погромщиках церквей не были комплиментарны. И всё-таки обвинение в государственной измене было лишено логики. Измена — это когда присягнул и предал. Сказал «люблю» и обманул. Но самой сути украинской державы, с её завистью к соседям, с поклонением нацистским прихвостням и майданными беснованиям, я никогда не присягал. Больше того, всегда не любил и презирал её хуторской дух и врачующие чувство ущербности мифы про «одвічних європейців».
Обыск длится больше четырех часов.
— Это вы писали? — в кухню, где мы сидим, иногда врывается персона в камуфляже и машет листами бумаги.
— Да, я.
Хлопает дверь кухни. В передней слышится матерный разговор.
— А можно в нашем доме не ругаться? — громко произносит моя смелая жена.
В ответ недовольное рычание.
Что потом? Перепуганные соседи-понятые, которых привёл один пан с автоматом. Подъехавшие лысоватые, безликие следователи.
Некоторые гости меня узнают, поскольку видели мою программу. Один из охранников начинает со мной разговор и пытается объяснить, как глубоко я неправ. Украине, по его словам, нужна не Московская, а подлинная украинская церковь. Несмотря на трудность ситуации, по привычке вступаю в исторический спор. Пытаюсь в рамках учебника четвёртого класса объяснить пану с автоматом, почему в результате татаро-монгольского нашествия Киевский митрополит переехал во Владимир, а оттуда в Москву. При слове «Москва» собеседник вздрагивает, бледнеет и между делом сообщает, что после Куликовской битвы к власти пришёл Иван Грозный. Я умолкаю и сворачиваю дискуссию.
Тем временем слышу, как один лысоватый следователь спрашивает другого, с виду, почти такого же:
— Пакуем?
Кивок маленькой головы, и меня начинают готовить на выход с вещами. Недавний оппонент в дебатах негромко советует одеться потеплее. Жена бросает в пакет свитер, рубашку, молитвослов. Меня ведут к двери.
— Ничего не бойся, — шепчет мне жена.
Уже арестованным, я спускаюсь по лестнице. Прохожу мимо соседей, мимо детской площадки, где когда-то играл мой сын, а потом два внука. Оборачиваюсь на свой балкон. Там, среди сохнущего белья, за голыми ветками нашей высокой черешни, вижу руку жены. Она машет мне вслед.
Песня «зрадныка»
(первые стихи, написанные в СИЗО)
Глазёнки волчьи. Долг к оплате.
Явилась тьма.
Шипят: «Ты зрадник и предатель!»
И вот тюрьма.
Хлопак, толкавший дулом в спину
Средь бела дня,
«За шо не любишь Украину?» –
Спросил меня.
Чужие ноги книги топчут,
Мой дом, семью.
Люблю Украйну, милый хлопче,
Но не твою.
Не ту придуманную «Нэню»,
Где мой народ
Перед врагами на коленях
Отраву пьёт.
Где зелье варят бесогеи,
Их легион.
Где озверевшие злодеи
Глядят с икон.
Но тот люблю простой и чистый
Родимый край,
Где гай шумит тысячелистый,
Где дом, как рай.
На человеков нет охоты,
Нет волчьих глаз.
И нет, панове «патриоты»,
В помине вас.
По трое к стенке, или важный день моей жизни
То, о чем сейчас расскажу, возможно, стоило сохранить втайне. Кто-то заподозрит в нескромности или тщеславии. Да и сам я думаю: может ли христианин выносить на суд незнакомых людей такие переживания? Может, хочу представить себя в героическом ореоле? Мучеником и страдальцем? Понимая всю пошлость подобного желания, прислушиваюсь к своей совести. Да нет, вроде ничего постыдного я не задумал. Конечно, немного неловко. Но ведь не по моей же доблести всё произошло. Тем более, нет у меня никакой доблести, я по природе человек робкий, иногда малодушный. И не по моей воле всё так случилось в этот день. Впрочем, я забегаю вперёд.
Утро 12 марта. Суббота. Тюрьма СБУ. Дверь камеры распахивается. На пороге высокий человек с автоматом. Лица не могу рассмотреть. Оно тёмное, мрачное. От него льётся ненависть.
— На выход! С вещами! Быстро!
Голос хриплый, лающий. Такой, что собираюсь мгновенно.
В коридоре какие-то люди заводят мне руки за спину и стягивают жёлтым скотчем. Такой же липкой лентой завязывают глаза. Куда идти, не вижу. Но в спину толкают, и я почти бегу, не видя дороги. Гонят узким коридором. На лестнице, когда вот-вот должен упасть, сзади хватают за куртку. Пробегаем вниз этажей пять.
Ветер и запах улицы. Свет сквозь повязку на глазах. Мы, кажется, во дворе. Вокруг суета. Где-то проезжает то ли машина, то ли автобус.
Меня подводят к небольшому автобусу. Рядом со мной ещё какие-то люди. Нас толкают на сидения. Мне удаётся сесть. Но тут же на меня бросают человека. Он лёгкий, худой. Молча лежит на мне.
С рычанием и ругательствами автобус ещё наполняют людьми. Вдруг понимаю, кто они. Это русские военнопленные. И тот, что лежит на мне и слегка вздрагивает, тоже пленный.
— Шо, обгадился?! — слышится смех. — Щас вывезем на прогулку и там закопаем.
Снова смеются. Потом автобус трогается, и тут становится очень тихо. Похоже, не только мне, но и всем, кого везут, приходит одна и та же мысль: нас везут расстреливать. Убивать.
Об этом говорит многое. И особенно злобный, унижающий мат. И реплики охранников во время коротких остановок. Мол, ждут нас серьёзные люди, чтобы рассчитаться за нападение и войну.
Это потом я понял, что нас пугали, что играли с нами в подлую игру, что, выражаясь юридически, оказывали давление и, скорее всего, убивать не собирались. Хотя... В те дни всякое бывало. И тогда, в автобусе, как и мальчишки, ехавшие со мной, я поверил, что моя жизнь может вот-вот закончиться.
К своему удивлению, я не испугался. И не огорчился. Просто смотрел на приближающийся конец, как на житейский факт. Конечно, всё, что происходит с нами, происходит по воле Божьей. И в тот момент милостивый Господь дал спокойствие. Я обратился к Нему в сердце. Я благодарил Его за то, что не боюсь. Просил встречи с Ним и чтоб мне не посрамиться при этой встрече. А ещё я благодарил за прожитую жизнь. За жену, детей, внуков. За работу, часто приносившую радость. За то, что открылся мне Господь. За то, что я успел узнать Его в этой земной жизни и теперь иду к Нему с надеждой. Прожитая жизнь казалась счастливой и завершенной. Предстоящая смерть виделась мигом. Перетерплю, думал я, а потом...
А потом Жизнь.
С того дня я перестал бояться смерти. Боли, мучений, издевательств боюсь и теперь. А смерти — нет. Память о той, будущей Жизни до сих пор со мной.
И всё же мысли тогда мешались. В них не было никакой стройности. Иногда просто вопил в душе: «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня!»
Тем временем паренёк, которого бросили на меня стал сильно вздрагивать. Возможно, от холода. В Киеве холодный март. Мне стало жаль этого мальчишку и всех, кого везли со мной. Мне почти семьдесят. А они и не жили ещё.
Так, в течение минут сорока, пока нас везли, пока мы стояли в заторах, и потом ещё немного, когда привезли, я был уверен, что сейчас всё земное для меня закончится. И этот день я считаю одним из самых важных в своей жизни.
Наконец, мы останавливаемся. Дверь автобуса открывается. Кто-то командует:
— По трое к стенке становись!
Нас вытаскивают на свет и опять куда-то толкают. Я снова молюсь. Прошу об одном: чтоб не мучили, не заставляли оговорить друзей или кричать бандеровские славословия.
Жёлтый скотч снимают с глаз. Я действительно у стены. Возле меня два мальчика лет двадцати с небольшим. Один, исхудавший, небритый, с черными волосами стоит горестно согнувшись. Его бьют по спине.
— Не оборачиваться! — это уже рявкают мне.
А ведь моему сыну Илье как раз двадцать два, думаю я. Но тут появляются ещё какие-то люди. Среди них женщины с дубинками, в военной форме. Женщины громко смеются. И я понимаю, что здесь вряд ли будут расстреливать. Во всяком случае, не сейчас.
Меня отделяют от военнопленных и заталкивают в маленькое помещение без окон. Позднее я узнал, что это тюремный бокс. Мне становится очень холодно. Я нахлобучиваю капюшон куртки, сажусь на узенькую скамью и, прислонившись к кафельной стене, повторяю: «Значит, ещё поживу. Слава Тебе, Господи». Однако уверенности в том, что жить дальше это, несомненно, хорошо, у меня нет.
Ян Таксюр,
Читайте нас: