Президенту России Владимиру Путину всегда было мало просто руководить страной в качестве практически абсолютного монарха. На протяжении всего своего правления длиной в 21 год Путину было не менее важно донести до остального мира пропозицию России — своего рода «послание национального бренда», то есть нечто, что было утеряно, когда Советский Союз перестал быть глобальным распространителем ультралевых идеалов.
Текущая и, скорее всего, последняя версия бренда России — это «разумный консерватизм», как его сформулировал Путин на недавней пленарной сессии дискуссионного клуба «Валдай» — ежегодной встречи представителей интеллектуальной элиты, которые относятся к российскому лидеру с симпатией или интересом.
С тех пор как огромные доходы от продажи нефти и газа в середине 2000-х годов позволили России вести себя на международной арене более решительно, Путин и его машина пропаганды, которая всегда была настроена на мировоззрение своего босса, успели попробовать несколько разных концепций: бастион борьбы с терроризмом (начиная с 2001 года, когда Путин предложил свою помощь Джорджу Бушу после терактов 11 сентября), «энергетическая сверхдержава» (этот термин был впервые применен по отношению к России в 2006 году), одна из ведущих держав развивающегося незападного мира (именно в России страны группы БРИК, позже превратившейся в БРИКС, провели свою первую встречу в таком формате — тоже в 2006 году).
Ни один из этих конструктов не обладал мощью советской идеологии, и ни один из них не сумел продержаться в условиях реального мира. Испытавшие потрясение, но все еще убежденные в своей мощи Соединенные Штаты в начале 2000-х годов не были готовы относиться к России как к равному союзнику. «У нас есть много горючих ископаемых» оказалось довольно непривлекательным посланием. А траектории роста стран БРИКС разошлись настолько сильно, что едва начавшая зарождаться многополярность мира быстро переросла в соперничество Китая и Соединенных Штатов. Поэтому в своих поисках «послания миру» Путин в конце концов сфокусировался на консервативной идеологии и «традиционных ценностях». Он заговорил о России как о бастионе консерватизма еще в конце 2013 года, в своем ежегодном обращении к парламенту страны — всего за несколько месяцев до того, как аннексия Крыма ознаменовала собой его решительный разрыв с западным миром.
В том своем выступлении, а также в своих комментариях на заседании клуба «Валдай» 21 октября, Путин перефразировал слова русского философа Николая Бердяева, который, почувствовав, что русским нужна интеллектуальная альтернатива большевистскому «революционизму», написал в 1918 году:
Смысл консерватизма не в том, что он препятствует движению вперед и вверх, а в том, что он препятствует движению назад и вниз, к хаотической тьме, возврату к состоянию, предшествующему образованию государств и культур.
С точки зрения Бердяева, консерватизм являет собой точную противоположность большевизма, и Путин попытался облечь свою собственную версию консерватизма в тот же наряд:
Глядя на происходящее в ряде западных стран, мы с изумлением узнаем отечественные практики, которые сами, к счастью, оставили, надеюсь, в далеком прошлом. Борьба за равноправие и против дискриминации превращается в агрессивный догматизм на грани абсурда, когда великих авторов прошлого — того же Шекспира — перестают преподавать в школах и университетах, потому что они, эти идеи, являются, как там считают, отсталыми. Классики объявляются отсталыми, не понимающими важности гендерного или расового вопроса. В Голливуде выпускают памятки, как и о чем нужно снимать кино, сколько персонажей какого цвета или пола там должно быть. Получается похлеще, чем отдел агитации и пропаганды Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза.
Как будто российский лидер живет в замкнутом мирке трамповских социальных сетей и пытается примирить то, что он читает, с неудобными воспоминаниями о своей советской молодости и философскими трудами Бердяева столетней давности. Но Путин не раз говорил, что он не пользуется интернетом, его воспоминания о советских временах по большей части носят сентиментальный характер — по крайней мере, если судить по его политике, — а его пересказ цитаты Бердяева о значении консерватизма не включает в себя одно важное дополнение:
Смысл консерватизма — в препятствиях, которые он ставит проявлениям зверино-хаотической стихии в человеческих обществах. Эта стихия всегда шевелится в человеке, и связана она с грехом.
Я вовсе не являюсь поборником идеологии «пробуждения» («воукизма», идеологии, в основе которой лежит повышенное внимание к вопросам социальной, расовой и гендерной справедливости — прим. пер.), однако попытка связать современный прогрессивизм с греховной «зверино-хаотичной стихией» в человеческой натуре кажется мне преувеличением. Можно с определенной обоснованностью сравнивать его с левацким догматизмом советского образца — но не с маниакальной, насильственной энергией большевистской революции, которую отвергал Бердяев, потому что, с его точки зрения, это была энергия смерти.
Когда Путин рассуждает о консерватизме, нет ощущения, будто, приближаясь к своим 70 годам, он превратился в мыслителя консервативного толка. Скорее создается впечатление, что он многого наслушался об определенных медиа-феноменах, главным образом американского происхождения, и использовал их, чтобы разработать свою презентацию — предложение для тех людей на Западе и за его пределами, которые отвергают социальный прогрессивизм. С точки зрения этой аудитории, политика идентичности должна основываться скорее на национальности, нежели на расе и поле. Для этих людей важны суверенитет и безопасные границы, они боятся феминизма и с презрением относятся к гендерному и сексуальному разнообразию. Путин стремится продемонстрировать этим людям, что его режим — это бастион «традиционных ценностей», очевидно, просто потому что он видит некую нишу, которой пока не пользуются западные правительства и медиа, — как когда-то советские лидеры видели удобные для них возможности в западных левых движениях и кампаниях в защиту мира.
Как только советское руководство перестало надеяться на мировую революцию, его поиски союзников приобрели оппортунистическую окраску. То же самое можно сказать и действиях Путина. Ничто из того, что он совершил с момента прихода к власти, не дает ему права убедительно претендовать на статус нравственного ориентира и учить других христианским ценностям. Путину важно, чтобы Россия что-то отстаивала, чтобы она служила путеводной звездой тем, кто живет за ее пределами. В отсутствие подобной миссии Россия — это обычная страна, и Путин не может смириться с таким статусом. Теперь, когда консерваторы уступают свои политические позиции после поражения Дональда Трампа и после целой серии провалов на выборах в Европе, от Испании до Германии, Путин понимает, что западным консерваторам нужен такой друг, как он, — возможно, это немного необычный союзник, но вы вряд ли станете отмахиваться от человека, который может приказать убийцам отравить вас.
Российские пропагандистские СМИ немедленно подхватили идею Путина. В новостной программе «Вести» на государственном телеканале выступление Путина на сессии клуба «Валдай» назвали «самым важным» выступлением — презентацией «национальной идеи» России.
Будучи умеренным консерватором, я не могу заставить себя разделить это воодушевление. Правоцентристы сейчас находятся в таком плачевном положении, что на Западе Путин видит чрезвычайно удобную возможность на этом фланге- а не только на популистском ультраправом фланге политического спектра. И праздновать тут нечего. Кроме того, стоит также принять во внимание, что случилось с прежними концепциями Путина касательно глобальной роли России: он никогда не отличался умением отстаивать наиболее перспективные идеалы.
Леонид Бершидский (Leonid Bershidsky)
Подпишись: