Отцы и дети: медийная война, которой не было

Феномен поколенческого разлома в современной России интересен не столько своей социальной природой, сколько тем, с какой методичностью он культивируется и приводится в состояние перманентного кипения. В пространствах общих квартир, рабочих коллективов и даже в политической апатии поколения сосуществуют с фундаментальной (и естественной) терпимостью. Однако стоит обратиться к медийному полю, причём не столь важно, телевизионному или цифровому, — картина радикально меняется. Медийная проекция преломляет эту здоровую границу между историческими опытами в иллюзию непроходимой пропасти, где разница во взглядах подменяется нарративом изначальной, почти сущностной вражды.

Достаточно вспомнить бесконечные цепочки инфоповодов, выстроенных вокруг гротескных образов: с одной стороны — инфантильные «зумеры», которые только и делают, что «открывают» очевидные истины, «качают права» в офисах и «убивают» традиционные индустрии; с другой — циничные «бумеры» или «совки», живущие болезненной ностальгией по «моральному кодексу строителя коммунизма», но при этом демонстрирующие чудеса адаптивности в вопросах личной выгоды.

В этом упрощённом мире сложность человеческих биографий и мотивов сводится к набору анекдотических функций, а затем эти самые функции присваиваются как исчерпывающие характеристики целым поколениям.

Заманчиво, конечно, пытаться объяснить этот процесс логикой целенаправленного заговора — это резко упрощает картину мира, подменяя анализ сложных системных процессов поиском конкретных «архитекторов» и их чертежей. Однако куда убедительнее иное объяснение. Раскол рождается в самой сердцевине рыночной механики медиа, являясь её естественным, почти неизбежным побочным эффектом. Управлять восприятием — технологичнее, а значит, и прибыльнее, чем пытаться отражать реальность во всей её неудобной, аморфной полноте. Конфликт, особенно такой архетипический, как противостояние «отцов» и «детей», — это готовый беспроигрышный нарратив с гарантированной эмоциональной отдачей.

Механика этой технологии прозрачна и следует железной логике медиаэкономики. Конфликт по праву считается наиболее дешёвым и эффективным топливом для привлечения и удержания внимания. Генерация повестки, построенной на противопоставлении, идеально вписывается в эту логику. Она не требует сложных объяснительных моделей, легко упаковывается в яркие, ёмкие формулы и беспроигрышно запускает эмоциональные реакции. Молодёжь, с точки зрения этого нарратива, инфантильна, погружена в цифровые миражи и отвергает традиционные ценности; старшее поколение, в свою очередь, ригидно, живёт ностальгией по исчезнувшей стране и блокирует любую динамику.

Эти карикатуры, разумеется, имеют лишь отдалённое отношение к многообразию реальных жизненных стратегий, но их сила кроется именно в простоте и многократной повторяемости. Они создают удобный язык, на котором проще говорить о сложном, сводя его к бинарной оппозиции. В свою очередь, алгоритмы платформ лишь доводят данную логику до предела, отбирая и усиливая исключительно то, что цепляет, провоцирует, «шерится», загоняя аудиторию в фильтрующие пузыри, где конфликтная риторика находит самый живой отклик и, следовательно, максимально поощряется.

Разобщённое общество, фрагментированное на группы, занятые внутренними распрями, теряет способность к формулированию общих целей и предъявлению системных требований. Пока молодые обвиняют старших в консерватизме, а те в ответ — в легкомыслии и неблагодарности, общественная энергия рассеивается в горизонтальной плоскости. Дискуссия идёт, но её предмет намеренно смещён: обсуждаются не институты и не общественно-политические инициативы, которые могли бы потенциально улучшить жизнь всех граждан страны, а моральные качества и культурные привычки друг друга. В такой системе координат власть предстаёт не участником диалога, а скорее сторонним арбитром или даже «взрослым» в комнате, вынужденным иметь дело с вечно ссорящимися «детьми».

Технологическим фундаментом этого искусственного разлома стало беспрецедентное расхождение медиасред. Старшие поколения в значительной степени остаются в парадигме линейного, централизованного вещания, где реальность конструируется через связный, авторский (в лице ведущего или канала) нарратив. Молодёжь же существует в нелинейном цифровом потоке, в агрегации разрозненных, часто противоречащих друг другу сигналов из соцсетей, мессенджеров, стриминговых платформ и телеграм-каналов. Это порождает не просто разные мнения, но разные эпистемологические вселенные. Одно и то же событие, явление или исторический процесс преломляется в этих вселенных под принципиально разными углами, обрастая взаимоисключающими контекстами и оценками.

Там, где одна сторона видит суверенитет и восстановление исторической справедливости, другая обнаруживает изоляцию и архаизацию. Где одна усматривает защиту традиционного уклада, другая — ущемление частных свобод. Проблема даже не в самих этих расхождениях, которые в здоровом обществе могли бы стать предметом сложного диалога, а в том, что медиамашина работает не на поиск точек соприкосновения, а на легитимацию этих различий как непреодолимых.

Ирония ситуации заключается в том, что за этим фасадом взаимных претензий, столь ярко освещённым медиапрожекторами, продолжается совершенно иная, тихая жизнь.

В этой реальной России молодые IT-специалисты содержат родителей, всю жизнь проработавших на заводе; бабушки, освоившие смартфоны, становятся главными распространителями семейных новостей в чатах; а общий опыт экономической неуверенности и институциональной хрупкости создаёт куда более прочную, хоть и редко артикулируемую, связь, чем любые идеологические различия. Но эта реальность неинтересна медиаалгоритму. Ей не хватает драматургии, она не генерирует кликабельный гнев или праведное возмущение. Она слишком сера, слишком сложна и потому не поддаётся эффективной монетизации.

Подлинная разность поколений, там, где она существует, может быть источником развития. Но та её гипертрофированная версия, что поставляется медиа, в конечном счёте — тупик. Она подменяет диалог о будущем бесконечной ностальгией по прошлому, а живое несогласие представляет ритуальным противостоянием. Различия между поколениями реальны, но пропасть между ними во многом мираж. И признание этого факта лишает его главной силы — иллюзии естественности.