Но вот, после них вышли из реки семь коров других, худых видом и тощих плотию, и стали подле тех коров, на берегу реки.
И съели коровы худые видом и тощие плотию семь коров хороших видом и тучных. И проснулся фараон.
Бытие 41:3-4
Хладнокровный циник мог бы заметить, что сталинскую кампанию против крестьянства 1929 г. можно считать запоздалым разрешением проблемы перенаселения Европейской России и ее малоземелья. В XIX в. почти вся Европа высылала своих лишних крестьян в колонии. В XX столетии к услугам Сталина для переселения лишних русских и малоросских крестьян остались лишь Сибирь и Казахстан (откуда казахи-скотоводы со своими стадами мигрировали в Китай). Страданий, подобных тем, которые испытали “спецпереселенцы”, мало в истории человечества. Процесс можно сравнивать по масштабам и чудовищности только с торговлей африканскими рабами. Британцам, французам, испанцам, португальцам понадобилось двести лет, чтобы перевезти десять миллионов душ в рабство и убить около двух миллионов. Сталин сделал столько же всего в четыре года.
Почти сплошное равнодушие и молчание Америки и Европы, когда они узнали об этом небывало чудовищном деле, наводит на мысль, что остальной мир, как и Ленин, Сталин и Менжинский, считал русское крестьянство низшей расой. Когда Сталин завершал свой геноцид крестьянства, нацисты начинали преследование евреев. До сих пор нам стыдно за то, что Европа знала о расовой политике нацистов и ничего не предпринимала. Но по сравнению с безразличием Европы к искоренению русского крестьянства тихий ропот о нацистских жестокостях звучит как вопль. Советская власть старалась не пускать журналистов и дипломатов дальше московских пригородов, но трудно было заставить их не смотреть в окна поездов дальнего следования, да и иностранные специалисты, которые строили электростанции и заводы в провинции, часто пробалтывались; горсточка европейских журналистов – Николаус Бассехес в Германии, Гарет Джонс и Малькольм Магтеридж из Великобритании – оказались честными свидетелями и печатали правдивые и подробные статьи, но их голоса заглушались беззастенчиво самоуверенными заявлениями о том, что всё в порядке, исходившими от таких “экспертов”, как британский профессор сэр Бернард Пэре или американский журналист Уолтер Дюранти. Некоторых журналистов, среди них Дюранти, Ягода уже шантажировал; они передавали сталинскую ложь не только для того, чтобы сохранить доступ к наркомам, но, и чтобы их собственная деятельность не была разоблачена.
Во всяком случае, Сталин, партия и ОГПУ не волновались. Им казалось, что порабощение и истребление миллионов русских и малоросских крестьян не влияет на репутацию СССР, а отдать десяток иностранных инженеров под суд вредно для советского престижа. Террор усиливался. В январе 1929 г. Политбюро поручило Менжинскому и наркому юстиции Николаю Янсону объединиться с Крыленко, чтобы “обеспечить максимальную быстроту осуществления репрессий в отношении кулацких террористов”. В мае Политбюро издало постановление “Об использовании труда уголовных арестантов”, строго секретное, подписанное Сталиным и адресованное Ягоде в ОГПУ и Крыленко в прокуратуру: “Перейти на систему массового использования за плату труда уголовных арестантов, имеющих приговор не менее трех лет, в районе Ухты, Индиго и т.д.”. В июле “концлагеря” стали “лагерями исправительного труда”: ГУЛАГ созрел.
В апреле 1930 г. Станислав Мессинг, заместитель Менжинского, польский ветеран тех дивизий, которые подавили Кронштадтское восстание, создал огромную империю ГУЛАГ. Ее номинальным правителем стал Лазарь Коган, глава пограничной службы ОГПУ; его заместителями были 34-летний Матвей Берман, самый беспощадный в мировой истории эксплуататор рабского труда, и Яков Раппопорт, один из всего двоих пионеров ГУЛАГа, которым удастся пережить Сталина и умереть своей смертью.
Те рабы, которые заполняли лагеря, в большинстве не были уголовными арестантами, а просто людьми, которых ОГПУ классифицировало как “общественно-опасные элементы”, т.е. зажиточные крестьяне, которые могли бы сопротивляться конфискации имущества. Сначала аресты и высылки запрудили систему, и Менжинскому, и Ягоде, чтобы искупить свою вину после первых халтурных показательных процессов, пришлось принять сильные меры, чтобы северные шахты получили достаточный запас хотя бы неквалифицированных рабочих. Вся стратегия Ягоды и Сталина состояла в том, чтобы переменить назначение империи ОГПУ с политического на экономическое. Раньше политзаключенные были просто игрушками для опальных садистов из ЧК, а теперь, по мере того как Менжинский сходил в могилу, Ягода принимал главные решения и заменял озверевших администраторов лагерей более услужливыми и эффективными, которые использовали физические силы заключенных не для собственного удовольствия, а для труда, зарабатывающего или экономящего для государства иностранную валюту, – заключенных отправляли на лесоповал, в шахты или на гигантские стройки, такие как Беломорский канал.
С 1929 г. число арестованных и расстрелянных ОГПУ резко возросло. В 1929 г. 162 726 человек было арестовано за “контрреволюционную деятельность”, из них 2109 было расстреляно, 25 тыс. помещено в лагерь и столько же сослано. В 1930 г. арестовали вдвое больше (треть миллиона) и казнили вдесятеро больше (20 тыс.); ГУЛАГ принял в этом году больше ста тысяч. К 1934 г. рабов-рабочих будет уже полмиллиона. Хозяйство лагерей, с его страшной смертностью и неутолимой потребностью в дешевой рабочей силе; само начало диктовать ОГПУ, сколько людей надо арестовать.
Сталинский пятилетний план требовал урбанизации и, в свою очередь, опустошения деревни. После реквизиции зерна в 1928 г. и непомерного увеличения налогов, разоривших всех крестьян, мало кто по своей воле оставался хлеборобом – особенно когда государство продолжало грабить и терроризировать деревню. Великий перелом, объявленный Сталиным в 1929 г. оказался программой полной коллективизации в хлебных районах страны. С 1921 г. проводилась добровольная коллективизация, результатом которой стало объединение (нередко лишь номинально) всего 5% крестьянства в колхозы.
Зимой 1929/30 г. стычки крестьян с властью разрослись в гражданскую войну: сотни тысяч крестьян, вооруженных вилами и обрезами, выходили навстречу пулеметам гэпэушников. Несмотря на опасения Менжинского, что красноармейцы не смогут открыть огонь по соотечественникам-крестьянам, армейская артиллерия и самолеты обстреливали и бомбили деревни. На Украине большевистские полководцы Ион Якир и Виталия Примаков совершали кровавые карательные набеги. Любое сопротивление, даже демонстрации, где коммунистов били, но оставляли в живых, подавлялось жестоким насилием. Иногда солдаты переходили к крестьянам; по крайней мере один раз пришлось расстрелять летчиков, отказавшихся бомбить восставшие деревни. Были даже случаи, когда бунтовали сами гэпэушники: в марте 1930 г. алтайский уполномоченный ОГПУ арестовал восемьдесят девять партийных работников, расстрелял девятерых из них и освободил заключенных кулаков, раздав им ружья.
Голос Бухарина, последнего вопиющего в пустыне Политбюро, замолк, а западные капиталисты, которых сталинский холокост нисколько не волновал, беззаботно продавали технику для советской индустриализации. Сталин делал что хотел. По мере того, как процесс становился необратимым, он повышал нормы коллективизации и мобилизовал 27 тыс. партийных активистов. Молотов подстрекал Сталина на еще более суровые меры; на него и была возложена главная ответственность за коллективизацию, совместно с Крыленко, Ягодой и Ефимом Евдокимовым (прославившимся даже в ОГПУ зверствами).
Эти люди интересовались только раскулачиванием и классовой войной; хотя всего 2,5% крестьян официально числились в кулаках, Ягода, Евдокимов и Крыленко установили квоту в 5% для ограбления, высылки или, во многих случаях, физического уничтожения. Кулаков делили на три категории: “враждебных”, отправляли на расстрел или в лагерь; “опасных” высылали на Крайний Север или в Казахстан; “не представляющих угрозы” лишали имущества и выпускали на свободу в местности проживания. Уже к концу января 1930 г. комиссия Молотова отнесла 210 тыс. хозяйств, то есть полтора миллиона людей, к первым двум категориям. Кулаков выгоняли на зимний мороз; соседям запрещали давать им приют или кормить их (в противном случае, и соседи раскулачивались). Деньги и сберкнижки конфисковывались вместе со всем имуществом, кроме того, во что люди были одеты или что несли с собой. Потом их сажали на поезда, и тех, кто доезжал живым, отдавали во власть таких шефов ОГПУ, как Леонид Заковский, который даже не построил казарм для спецпоселенцев.
Все документы указывали на полный успех: через месяц Молотов доложил, что 13,5 млн семейств передали землю, скот и инвентарь в колхозы. Поскольку кулаки оставили все имущество, можно было подумать, что бедняки и середняки воспользовались лишней землей и инструментами. Иногда бедным раздавали теплую одежду и обувь, снятую с кулаков: Ягода надеялся такими подарками, заслужить любовь колхозников. На деле же во многих случаях происходило форменное разорение сельского хозяйства и уничтожение десятой части населения, а колхозы существовали только на бумаге. Той зимой крестьяне перерезали скот, включая тяглых лошадей, так что “в первый раз наелись мясом”, как заметил один красноармеец. Обещанных вместо лошадей тракторов, однако, еще не было, или те постоянно ломались, так что некому и не на чем было пахать.
Судьба тех, кто остался, была суровой – “Освенцим без печей”, по позднейшему определению одного крестьянина. Единственным спасением была халатность гэпэушников, благодаря чему ловкие или везучие кулаки могли обмануть смерть. Письмо Ягоды к своим подчиненным Мессингу и Глебу Бокию излагает сталинскую логику:
Кулак великолепно понимает, что при коллективизации деревни он должен погибнуть, тем ожесточеннее, тем, яростнее он будет оказывать сопротивление, что мы и видим сейчас на селе. От повстанческих заговоров, от контрреволюционных кулацких организаций до поджогов, терактов включительно.
К весне надо было, по словам Ягоды, “сломать кулаку спину”. Бокию поручили строительство новых лагерей и освоение необитаемых районов, включая полярные, где можно было просто оставлять раскулаченных без присмотра, чтобы они умирали от голода, холода и эпидемий, никем не видимые и не слышимые.
Нелегко за пару месяцев перевезти миллион крестьян. Составы из вагонов для скота – в каждом поезде перевозилось 2 тыс. людей под конвоем гэпэушников, которые открывали огонь по малейшему поводу, – ползли по перегруженным железным дорогам России и Сибири, Обитатели областных и районных центров замирали от ужаса, видя у вокзалов и станций толпы голодающих и вшивых кулаков и середняков (объявленных подкулачниками за сочувствие кулакам). Городские рабочие принуждали себя ходить по тротуарам, покрытым трупами. ОГПУ принимало меры только тогда, когда еще не раскулаченный район паниковал, когда люди узнавали о том, что вот-вот случится с ними.
Сталин, как всегда, знал подробности всего, что происходило. Ягода почти каждый день собирал для Сталина и Молотова статистику со всей страны о числе арестов, высылок, казней. Наивные комсомольцы в своих письмах описывали леденящие душу зверства в поездах, следовавших в Сибирь и в тундру. Чтобы справиться с повстанцами, ОГПУ привезло в помощь своих курсантов и пограничников. Раскулаченным часто не хватало продовольствия; не было в запасе даже колючей проволоки. Младшие офицеры ОГПУ не питали сочувствия к своим жертвам, но боялись ответственности и поэтому жаловались на Наркомторг, который не посылал продуктов. Даже если бы он получал назначенную норму – 1300 калорий, т.е. 300 г хлеба, 195 г. картофеля, 100 г. капусты, 75 г. селедки, – кулак не мог бы выжить зимой в нетопленых бараках.
На юге ликвидация кулаков превратилась в простую этническую войну – донские казаки, оставшиеся в живых после Гражданской войны, были объявлены кулаками и убиты своими соседями, украинскими хлеборобами. По всему Северному Кавказу вспыхивали “спонтанные” зверства, разжигаемые ОГПУ: казаков заживо сжигали в кинотеатрах; чеченских пастухов и пасечников расстреливали, как “бандитов”.
В Казахстане нашлась целина, но в отличии от переселенцев на запад США, Казахстан принимал высылаемых поселенцев без денег, без одежды, без посевного зерна или оборудования, обреченных замерзнуть или умереть голодной смертью.
Информационная плотина, воздвигнутая ОГПУ вокруг страны, какое-то время еще давала утечку сведений. До 1935 г. когда деревенские почтовые отделения перестали принимать письма, адресованные за границу, крестьяне и казаки переписывались с родственниками, разбросанными по всему миру от Уругвая до Китая. Западные люди вообще слишком доверчиво или безразлично относились к протестам русских эмигрантов о судьбе их родственников. Как писал один кубанский казак своим родным:
Приезжают из-за границы разные делегации, конечно, все коммунисты. Их откармливают, рассказывают. Если те увидят стоящих в очередях людей и спрашивают – в чем дело, “наши” объясняют, что это бедные – люди за даровым обедом. А те едут домой и, вероятно, рассказывают про страну советов чудеса.
В том же году терская казачка описывала родственникам в эмиграции, как она живет уже десять лет;
Вы нас укоряете, что мы не пишем Вам писем, но мы были бы рады с Вами переписываться, да невозможно. Вы, наверно, слышали, что нас выселили в 22-м году; [….] Нас рассеяли по белому свету, кто куда смог, -, к ингушам, чеченцам, осетинам, грузинам-так что сейчас мы, родные, не видимся друг с другом […]
Вашу семью в 23-м году угнали и 10 декабря ночью за г. Грозным расстреляли всех шестерых, только С. убили прямо на улице. Утром весь Ваш двор растаскивали – дом взорвали, сараи, амбары и ворота отдали чеченцам. […] Когда выселяли, то тогда мы Вам писали, что многие умерли — это по расстреляли.
Нашу станицу разделили на три категории. “Белые” – мужской пол был расстрелян, а женщины и дети рассеяны, где и как могли спасаться. Вторая категория – “красные” – были выселены, но нетронуты. И третья – “коммунисты”. Включенным в первую категорию никому ничего не давали, “красным” давали на семью одну подводу, на которую можно было брать все, что желали, а “коммунисты” имели право забрать все движимое имущество. […]
Вы лучше денег не присылайте, а то их получает колхоз, а мы лишь расписываемся. Наши выселенные служат в пехоте и очень мало возвращаются домой – все говорят, что умерли.
Вообще, крестьяне могли писать жалобы только партийным главарям или в газеты, а последние передавали ненапечатанные письма прямо в ОГПУ. Кулакам нечего было терять: например, некий смельчак Капустин, поставив свою подпись и адрес, написал самому Сталину:
Раскулачивание проходило таким образом: приходят человек 15 ночью и забирают всё. Тащили кислые ягоды, соленые огурцы и даже мясо из горшка. С меня сдирали последнюю шубу, которую я не дал, за что и был арестован тут же. […]
Много погибло человеческих душ во время выселения кулаков, при 40 градусах мороза везли семьи на лошадях в Тюмень, в Тобольск. В одном городе Тобольске похоронено около 3 тысяч людей, это совершенно неповинные жертвы, это похоже на то, что когда-то Ирод издавал приказ избить младенцев до 6-месячного возраста. (…) Правы т. Бухарин, Рыков, Фрумкин и Томский, они лучше вас знают крестьянский быт и крестьянскую идеологию.
Молотов был доволен кампанией 1929/30 г. Во всех отношениях план был перевыполнен, иногда на 100%. Арестовано 140 тыс. лиц, вдвое больше, чем ЦК предполагал в начале января; Крайний Север получил тоже вдвое больше – 70 тыс. выселенных на рабский труд в шахтах и лесах. Реквизировали вдвое больше зерна, так что даже беднякам и середнякам нечего было есть и сеять весной. Присвоив себе сбережения кулаков и конфисковав их серебро, партия взяла под контроль денежный оборот в СССР.
Отчет Ягоды о раскулачивании, представленный Политбюро 15 марта 1931 г. представлял собой самодовольную компиляцию позорных цифр. Партия и полиция чуть не потеряли контроль над ситуацией; в предшествующие несколько лет разошлись тысячи антисоветских листовок и афиш, состоялось 14 тыс. массовых демонстраций и 20 тыс. терактов; зафиксировано 3 тыс случаев, когда крестьяне поджигали зерно, чтобы не сдавать. Сопротивление достигло максимума в марте 1930 г. В своем докладе Ягода ничего не говорил о зверствах на Северном Кавказе, на Урале и в Сибири, а в перечень 20 тыс. казней не были включены женщины и дети, убитые в восставших деревнях.
В 1929 г. вопреки буддийскому непротивленчеству, восстали буряты. Согласно бурятским историкам, в ходе “миротворческих” действий было расстреляно 35 тыс. бурятов. Сколько погибло башкир, татар и казаков, еще не известно. В глухих районах Северной и Восточной России кулаки иногда прибегали к партизанской войне против ОГПУ и колхозов. Согласно осведомителям и спецсводкам ОГПУ, крестьянство было озадачено сменой политического курса. Некоторые громко высказывались в поддержку Бухарина, Рыкова и Томского (и эта поддержка сослужила правым плохую службу); другие призывали к власти Промпартию, выдуманную Сталиным и Менжинским.
Неудивительно, что в 1945 г. Сталин поведал Уинстону Черчиллю, что коллективизация причинила ему больше волнений, чем мировая война. Увидев опасность и защищаясь от надвигающегося хаоса, Сталин свалил вину на подчиненных, будто бы обманывавших его. Отчаявшееся крестьянство умом не могло понять столь жестокий и принесший им столько страданий замысел: легче было уверовать в Бога, проклявшего падших ангелов. Пока не воскресили “левый” и “правый” уклоны, еще не на кого было свалить вину за перегибы и страдания: не было ни пугал, ни козлов отпущения. Сталин, напечатав 2 марта 1930 г. в “Правде” знаменитую и ошеломляюще лицемерную статью “Головокружение от успехов”, укорял своих слишком наивных и ретивых подручных, “забегающих вперед”, партийных приспособленцев и дал всем знать, что самое ужасное уже позади: “принцип добровольности является одной из серьезнейших предпосылок здорового колхозного движения”.
Вслед за статьей Сталина ЦК издал такое же лицемерное постановление “О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении”. Крестьяне были так ободрены этими сигналами, что начали повально бежать из колхозов, несмотря на безвозвратную утрату скота и инвентаря и на то; что взамен им давалась самая плохая земля. К лету 1930 г. коллективизация свелась к 20-процентному показателю по всей стране.
Те активисты, которые слепо выполняли указания Сталина, Молотова и Ягоды, не понимали, почему сменилась вся тактика, зачем партия так неблагодарно отреклась от их стараний. Извиняться перед крестьянами было унизительно, но именно таким унижением Сталин любил проверять партийную дисциплину и послушность подчиненных.
На самом деле пути назад не было. Земля уже была поделена (и часто просто заброшена), дома – сожжены, скот забит, семьи рассеяны и домохозяева убиты. Не меньше полумиллиона людей погибло от недоедания в лагерях и спецпоселениях: еще один миллион нищих раскулаченных просил у населения хлеба, давал взятки, чтобы получить документы, искал работы в городах. Сводки ОГПУ подчеркивают безнадежное положение в бараках Астрахани и Вологды, где 20 тыс. раскулаченных умирали от тифа и голода. Десятки тысяч жертв, особенно середняки, сметенные волнами арестов, взывали к правосудию. В результате вмешательства судов несколько тысяч кулаков освободили, и они искали работу на стройках Урала и Европейской России.
ОГПУ докладывало о расстрелах, совершенных после письменного приговора, но огромное число расстрелов осталось незарегистрированными. В начале 1930-х гг. переписи населения не было, и о точной смертности во время первой волны коллективизации можно только догадываться. Предварительные данные указывают на демографическую катастрофу, даже до начала страшного голода 1932-1933 гг. Между 1928 и 1932 гг. рождаемость упала с 45 до 32 на тысячу, а смертность возросла, так что в 1931 г. смертей было на 620 тыс. больше, чем в 1928 г. Сталин в 1929 г. уже создал основу для голода начала 1930-х, самой большой демографической катастрофы среди крестьянства за пятьсот лет: те, кто выжил после коллективизации, были ослаблены физически, экономически и нравственно, фактически обречены на смерть. Лошадей не было, в плуг впрягались женщины; зерна было крайне мало, а когда съели забитый скот, мяса больше не осталось.
Сталин отступил на время, но только чтобы опять перейти в наступление с новыми силами. Уже в сентябре он поручил Микояну ускорить темп вывоза зерна, чтобы “утвердить наше положение на международном рынке”. Он поручил своему верному Поскребышеву, секретарю секретного отдела ЦК, радушно принять американского инженера Хью Линкольна Купера, который помогал Советам в производстве тракторов в обмен на возраставшие поставки зерна. К началу 1931 г. голодающая страна вывозила больше 5 млн т зерна, чтобы оплатить импорт турбин, конвейеров, оборудования для шахт, не говоря уже о субсидиях для коммунистических партий Европы, Азии и Америки.
Запад, преодолевавший экономическую депрессию частично благодаря советским заказам, оплаченным кровью миллионов крестьян, молчал, и это молчание – позор западной цивилизации. Дипломаты и журналисты, возможно, были согласны со Сталиным и считали русского крестьянина животным; западные бизнесмены жадно добивались контрактов, которые приносила советская индустриализация. Семьдесят лет спустя британский историк Кристофер Хилл говорил о СССР в 1933 г. – “Я голода не видел”. Молчание русской интеллигенции, забитой или обольщенной ОГПУ и партией, что ни говори, простительнее.
Профессор Лондонского университета Дональд Рейдфилд, глава из книги «Сталин и его подручные», в редакции РС.
Читайте нас: