На пороге ядерного апокалипсиса
Продолжим начатый в предыдущем материале разговор, но только теперь в ином контексте. Побеседуем о проводимой в период агонии Южного Вьетнама азиатском направлении внешней политики нашей страны (не думаю, что кто-то из читателей станет возражать относительно данного словосочетания при упоминании СССР – наша же страна, угробленная росчерком пера крайне недалекими калифами на час).
В 1972 Вашингтон, подписав ОСВ-1 (об этом см.: тут), нехотя признал: Москве удалось добиться военного паритета. Однако на пути к нему Советский Союз едва не рухнул в омут ядерной войны с Китаем, причем, когда Соединенные Штаты всерьез подумывали о применении атомной бомбы против Северного Вьетнама. Соответствующие планы Пентагон вынашивал в 1968, а в следующем году, когда начались бои на Даманском, возникла реальная угроза применения ядерного оружия уже нами.
О причинах обострения советско-китайских отношений хорошо известно, равно как и не является секретом военная составляющая упомянутого выше вооруженного конфликта. Да и унизительный для нас факт передачи Горбачевым политого кровью советских солдат и офицеров Даманского КНР также не тайна. Впрочем, с захватом острова китайцами, по сути, смирился уже Брежнев, не желавший дальнейшей эскалации конфликта.
Менее известны детали последовавших в 1969 году переговоров Косыгина и Чжоу Эньлая в пекинском аэропорту.
Масло в огонь
Прелюдией к ним стал не только вооруженный конфликт, но и провал двусторонних пограничных переговоров 1964 года.
Здесь нужно сделать небольшое отступление: российско-китайская граница складывалась в результате ряда договоров: Нерчинского – 1689 года, Айгунского 1858, подтвержденного спустя пару лет Пекинским трактатом.
И если первое соглашение заключалось между равноправными партнерами, то подписанный в Айгуне документ трудно рассматривать с точки зрения баланса интересов Петербурга и Пекина.
Две Опиумные войны вскрыли военно-техническую отсталость Поднебесной, а восстание тайпинов продемонстрировало ее внутреннюю неустойчивость, чем и воспользовался генерал-губернатор Восточной Сибири генерал-адъютант Муравьев, инициировав Айгунский договор.
В КНР прекрасно помнили – да и сейчас не забывают – об этом, к тому же стартовавшие переговоры проходили в рамках серьезнейших идеологических разногласий и завершились провалом.
Масла в огонь подлило заключение в 1966 советско-монгольского «Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи», не без оснований видевшегося китайской стороне военной конвенцией: СССР развернул на китайско-монгольской границе сорок дивизий.
И вплоть до середины восьмидесятых Пекин будет требовать вывода советских войск из МНР, что Горбачев и пообещает в 1986 году. Но это произойдет гораздо позже рассматриваемых здесь событий.
Вернемся в 1968.
В тот год ДРВ и КНДР поддержали, в отличие от КНР, ввод советских войск в Чехословакию, вызвав обеспокоенность Пекина. Действия Москвы, во-первых, укладывались в стратегию ограниченного суверенитета стран соцлагеря («доктрина Брежнева», правда, в большей степени затрагивала ОВД), во-вторых, продемонстрировали индифферентное отношение Запада к подавлению «Пражской весны».
В общем, 1968 год показал Пекину: рассчитывать даже на косвенную поддержку какой-либо внешней силы, в случае перехода венного конфликта с СССР из дипломатической в военную стадию, китайской стороне не приходится. И все же Мао пошел на эскалацию, как и аналитики на Западе, вероятно, полагая: после смерти Сталина у мирового коммунистического движения нет подлинного лидера, и занять вакантное место должен именно «Великий кормчий». В таком случае стоило ли бояться советских, в глазах Мао, ревизионистов.
Неоправданный оптимизм Чжоу Эньлая
По итогам же мартовских боев на одном из закрытых совещаний Чжоу Эньлай оптимистично заявил о тактических успехах НОАК, неумении, по его словам, советских солдат вести ночной и ближний бой, а также рассказал собравшимся об отсутствии у КНР страха перед возможностью ядерного удара со стороны Советского Союза. Премьер обратил внимание на масштаб территории Поднебесной и огромную численность ее населения, мало чувствительного к потерям.
Впрочем, китайские военные, что в Генштабе НОАК, что на границе с СССР, не разделяли подобного оптимизма. Особенно хмурились прочитавшие вышедшую в 1968 году книгу под редакцией маршала Соколовского «Военная стратегия». В ней говорилось о готовности нашей страны оперативно применить ядерное оружие в случае вооруженного конфликта с любой из держав.
Да, население КНР, вероятно, действительно было нечувствительно к потерям в случае ядерных ударов, но они могли привести к уничтожению объектов стратегического назначения, в частности, единственного на тот момент космодрома Цзюцюань (первый китайский спутник был выведен на орбиту в 1970 году), откуда производился пуск баллистических ракет, авиационного завода в Харбине и Сиане, где собирались дальние бомбардировщики Xian H-6 (лицензионная копия Ту-16), серийное производство которых началось в 1968 году. СССР мог также уничтожить расположенный в Лобноре полигон по испытанию ядерного оружия и ядерный реактор в НИИ атомной энергии Академии наук КНР.
Адекватный удар Китай нанести не мог. Xian H-6 обладал дозвуковой скоростью, и наша систему ПВО ему была не по зубам, а испытанная в 1966 году баллистическая ракета «Дунфэн 2А» не дотягивала до европейской части СССР.
Кроме того, китайские военные признавали превосходство Советского Союза в конвенциональных вооружениях, прежде всего в качестве бронетанковых войск.
Напомню, что в ходе мартовских боев на Даманском китайцам удалось захватить новейший на тот момент танк Т-62 (его командир полковник Демократ Леонов погиб, а рядовой Александр Кузьмин был смертельно ранен). Несколько отвлекаясь: ныне танк выставлен в качестве экспоната пекинского музея НОАК – как пример, с китайской точки зрения, доблести в борьбе за территории.
На 1969 год основным боевым танком НОАК был Т-54, на базе которого китайцы создали собственный – Тип-59, существенно уступавший по своим ТТХ Т-62.
Да и применение секретной в то время РСЗО «Град» также стало для НОАК свидетельством их все более нарастающего военно-технического отставания от СССР, усугубленного хаосом Культурной революции (о китайских РСЗО см. интересный материалСергея Линника).
И тем не менее Чжоу справедливо полагал маловероятным переключение Москвой военных усилий с Западного направления (все-таки напряженность в Европе после ввода войск в Чехословакию сохранялась) на Восточное. Да и Брежнев не был сторонником эскалации конфликта. Именно поэтому и состоялась встреча в пекинском аэропорту возвращавшегося с похорон Хо Ши Мина Косыгина с китайским коллегой.
Косыгин в поисках компромисса
Советский премьер по поручению Политбюро хотел переговорить с Мао и Чжоу еще в марте, сразу после завершения активной фазы боев на Даманском. Однако эта попытка закончилась безрезультатно. Тогда же советское посольство получило из Москвы приказ по эвакуации женщин и детей, но сумело настоять на отмене данного распоряжения, справедливо полагая превратное его истолкование китайской стороной как разрыв отношений, чреватый открытой войной.
Советник посланника СССР в КНР Елизаветин приводит в свих воспоминаниях произнесенные Косыгиным в марте слова:
В Москве внимательно следят за тем, что творится у стен посольства (фактическая его осада хунвейбинами – Прим. авт.), у нас есть все, чтобы вас защитить.
Дипломат знал о прослушивании китайцами разговоров и верно оценил произведенный на них эффект последними словами советского премьера: обстановка у посольства после косыгинского звонка стала более спокойной, и необходимость эвакуации отпала.
Со стороны Кремля шаги к диалогу сопровождались жесткой риторикой, в том числе и для мировой общественности:
Попытки говорить – подчеркивалось в одном из заявлений – с Советским Союзом, с советским народом языком оружия встретят твердый отпор.
Пекин выдал реакцию в любопытной тональности:
Мы дадим вам ответ, просим вас успокоиться и не торопиться.
В мае последовало уже его официальное заявление, также довольно жесткое по форме, но при этом свидетельствующее о готовности к переговорам. В ответ Брежнев предложил возобновить через два-три месяца прерванные в 1964 году консультации. Собственно они, затрагивающие сферу судоходства по Амуру, начались летом, в течение которого не прекращались стычки на границе, раздражавшие наше руководство, но выгодные Пекину.
Дело в том, что незначительные столкновения нивелировали наше военно-техническое превосходство, и в условиях хаоса Культурной революции как-никак сплачивали китайское общество, муссируя в нем тему советской угрозы.
Однако в начале осени Москва уже недвусмысленно дала понять, что если вооруженные провокации на границе не прекратятся, конфликт перейдет в следующую стадию с прогнозируемыми для военной инфраструктуры КНР последствиями.
В Пекине услышали. Интересно, что в сентябре Косыгин и Чжоу встретились сначала не в пекинском аэропорту, а в Ханое – на похоронах Хо Ши Мина, но толком не побеседовав, и только когда самолет летевшего домой советского премьера достиг Ташкента, китайская сторона согласилась на переговоры. Борт изменил курс и приземлился 11 сентября в аэропорту китайской столицы.
Почему встреча состоялась там?
Во-первых, по соображениям безопасности: кто его знает, как отреагировали бы хунвейбины на появление Косыгина в центре столицы. Да и радикалов внутри ЦК КПК Чжоу, и без того упрекаемый в излишнем либерализме, не хотел раздражать. И так министр обороны маршал Линь Бяо, узнав о переговорах, развозмущался и попытался раздуть новый виток антисоветской военной истерии.
Сама встреча именно в аэропорту демонстрировала напряженный характер отношений. Кроме того, Пекин подчеркивал инициирование ее советской стороной, что позволяло ему, как слабейшему, сохранить лицо и внешнюю видимость встречи на равных.
Хроника продолжавшегося 3 часа 40 минут диалога ныне достаточно реконструирована.
Чжоу не скрывал озабоченности слухами, как он выразился, о возможном превентивном ударе по китайскими ядерным объектам (и эта его озабоченность разнится с тональностью оптимистического выступления по итогам мартовских боев).
Он заверил Косыгина, с одной стороны, о намерении, нанеси СССР ядерный удар, Китая сражаться до конца (учитывая реализацию в КНР Проекта 131 по строительству сети подземных туннелей для командного пункта штаба НОАК, Чжоу не блефовал), с другой – подчеркнул нежелание Пекином войны. Чжоу обратил внимание на слабость китайских ВВС в сравнении с советскими (напомню, что на вооружении у нас уже находился Ту-95, которому китайской ПВО нечего было противопоставить).
От идеологических противоречий к геополитическим
Продолжением двустороннего диалога стало, уже спустя неделю после встречи в аэропорту, конфиденциальное послание Чжоу Косыгину с предложением о взаимном неприменении оружия, включая ядерное. Согласитесь, предложение походило, учитывая расклад сил, больше на просьбу.
Косыгин ответил еще неделю спустя, и также конфиденциально, сделав акцент на ненарушении сторонами границ. Намек был недвусмысленным: нарушали-то китайцы.
Результат: начавшиеся в октябре переговоры в Пекине. Проходили они непросто: китайские дипломаты настаивали на сформулированной ими концепции «спорных районов», подразумевая под ними советскую территорию, и откуда нам следовало вывести войска, местами на сто километров от границы.
Разумеется, реакция Москвы на подобные предложения была негативной, но дальнейшие переговоры – за пределами заданной темы. Единственное, что отмечу: идеологические разногласия постепенно трансформировались в геополитические, не преодоленные и по сей день.
Основные источники:
Гончаров С., Усов В. Переговоры А. Н. Косыгина и Чжоу Эньлая в Пекинском аэропорту // Проблемы Дальнего Востока. 1992. № 5,
а также воспоминания А. И. Елизаветина.